то — Гершкова, то — Цаликова, то — старой Срулихи; при твоей уже памяти, Юрашку, стоял за стойкой Срулишин Йосько — такой себе веселый пейсатый чертик, который был ростом мелковат, на язык — грязен, а на долги — терпелив. Так вот, слышь, веселый Йосько прибил над крыльцом вывеску с надписью: «Ресторация «Рай и Пекло». Смех был, да и только, ибо до сих пор не знаю, где размещался рай, а где — пекло. Наверное, райская жизнь была на той половине, где жил со своим кагалом Йосько, а там, где хлоп-гуцул заливал беду «монополькой», было истинное пекло.
Время как будто бы не имело над корчмою железной власти: рубленная из толстенных колод в углы, вся прокуренная и провонявшая горилкой, она не качнулась ни вправо, ни влево, лишь потрескивала под тяжестью позеленевшей черепицы и медленно погружалась в землю. Ее обходили стороной даже войны: людские хаты горели, как свечки, а корчму зажигательная пуля не задела, как ведьму.
После войны, после тех клокочущих лет, когда господские усадьбы разбирали по прутику, корчма стояла на выгоне, как слепая баба: без окон, без дверей. Люди то ли позабыли о ней, то ли делали вид, что не замечают. Корчма, считай, умерла, в ней по ночам постанывали совы, а днем через окна в нее бегали ребятишки, которые объелись дома. Так продолжалось до тех пор, пока Головиха Юстина не вызвала из области инженеров, которые обмерили выгон, а корчму велели завалить.
Головиха Юстина на митинге перед тем, как должны были снести корчму, а школу закладывать, перед всем селом, сбежавшимся на эту оказию, при районном начальстве и на глазах областных и столичных корреспондентов громко говорила в микрофон, чтоб не только люди, но и чтобы сады наши услышали, и наши леса, и наши кресты кладбищенские, что Каменное Поле дождалось еще одного великого праздника: начинаем
строить среднюю школу на том самом месте, где эксплуататоры-кровососы, построив корчму, высасывали из бедного человека пот и кровь до тех пор, пока свет в его глазах, глазах бедного человека, не помутится и не погаснет навсегда. Зачем, товарищи колхозники, соседи близкие и дальние, за примерами ходить бог знает куда, когда довольно вспомнить моего деда Луку Буждыгана, который делал скрипки и цимбалы. На Буждыгановых цимбалах до сих пор играют в нашем селе — что, может, неправду говорю? — а мастер сгорел... Срулишин Йосько пустил с молотка за долги и земельку, какая была, и скотинку, и скрипку, и цимбалы, и хатенку, и, наверное, бабку Буждыганку продал бы Йосько, если б кто купил. Так было...
Ныне пробил для корчмы последний час: мы ее разрушим, затопчем, чтоб и следа от нее не осталось, ни духа, ни памяти, ни воспоминаний... Место же освятим новой постройкой — школой, где крестьянским детям — правнукам деда Буждыгана — наука сделает мир более широким, день — ясным, а дорогу — легкой.
Хорошо, к сердцу, к разуму людскому обращалась Головиха Юстина, ее слова открывали людям души, как окна, а когда, слышь, окна раскрыты, каждому видно, что творится в хате: кто-то подсознательно скупо улыбался, кто-то весь залился смехом, радуясь, что не живет в прежние времена и обошла его Буждыганова планида, кто-то в помыслах пестовал ребенка и водил его по утрам в новую школу, хотя школа еще не была выстроена, а ребенок еще не родился, кто-то всхлипнул и всхлип сразу же оборвал, задушил, кто-то глухо постанывал от застаревшей боли, теперь, возможно, и непонятной, ибо не один мастер Буждыган сгорел в корчме, как доброе железо б ржавчине.
Ты, наверное, Юрашку-братчику, читаешь мое писание и думаешь, что Нанашко Яков тоже не утерпел и попросил на митинге слова. А ей-богу, и не думал о речах, ибо зачем пускать ласточек на ласточек, садовники ведь знают, что дерево гибнет, если на каждой ветке усядется по птице. Разве Головиха Юстина не сказала за всех и про всех? Я просто стоял рядом с нею в кузове грузовика, служившего возвышением вместо сцены, и с этой поднятой на колеса высоты открывалась мне праздничность будничного дня: небо подведено синькою, зеленое буйство садов, уже отцветавших, реяние красных флагов. И разящие, так что глаза обжигало, взблески труб духового оркестра, притарабаненного аж из райцентра. Я просто, Юрашку, стоял перед людьми... меня словно бы тоже избрали судить старую корчму, и оттого был я счастлив, и потому, видать, не сразу понял, что в людском водовороте случилось.
Там родилось нетерпение.
Нетерпение, как ветер, ударило меня упругой волною; нетерпение воняло потом и крепким табаком. Время речей закончилось, село жаждало дела, а потому, Головиха, наивысший час подать знак, чтоб приготовленный для этой оказии бульдозер, который до того времени попыхивал дымом рядом с грузовиком-«трибуной», сорвался с места и...
Когда ж бульдозер двинулся-таки с места на корчму, выставив впереди себя нож, люди, Юрашку-братчи- ку, валом повалили за ним и, теряя терпение, кричали бульдозеристу, подгоняли его: «А не ленись, Иван! А поддай, Иван, газу! А дави старую ведьму, кроши ее в пух и прах!» И не думай себе, Юрашку-братчику, что это вспыхнул азарт, нет. Была в людском шуме истинная ярость, которая аж шкворчала, как раскаленная подкова в желобе с водой. Я спрашивал самого себя: «Ну ладно, газдам и газдыням, что постарше, не удивляюсь, издавна сидит та корчма у них под живыми ребрами, и не выломать ее оттуда, не выкорчевать, она — как вечная боль. А молодые... молодые-то отчего поскрипывают зубами на корчму? Для них корчма давно померла, для них Йоська Срулишин, умевший ждать долги и умевший за долги пускать хлопа с сумою по миру, был черт из пекла, что явился и исчез; для них, молодых, корчма, поставленная посреди выгона,— это лишь сруб без окон, без дверей — не больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102