Мольфар Потурай уже, наверное, селу помогал, он не был таким привередливым и гордым, как господь бог, и дождь выпадал либо через день, либо через неделю, либо через десять дней, и тогда Данильчо Войтов Сын в первое же воскресенье после дождя оглашал возле церкви, что отвез тому-то и тому- то черного барана (имя мольфара под домом божьим не годилось поминать, ибо знался тот с нечистою силою), а баран, ясное дело, стоит денег. Данильчо клал на церковные ступени шляпу — крысаню, сам садился поодаль под елкой — смерекою, а газды — кто сколько мог — бросали в крысаню плату за черного барана. Богатым принадлежащее никогда и нигде не пропадало, за гроши, собранные под церковью, верно, не только барана, целого вола купить можно было, однако это в счет не брали: главное, что выпал людям, травам, деревьям, птицам и рыбам дождь.
Так, Юрашку, делалось когда-то, при царе Паньке, когда в Косоваче сидел на старостве Ян Муляр, а в Варшаве — Гнат Мосцицкий, ныне же мольфары выродились, священника в селе нет, бог высоко... да и головиха наша Юстина и с нею все правленцы — люди партийные, в бога не веруют, а сад сохнет на корню. И спасенья нет...»
Письмо братовой Аннуни отыскало меня в районной редакции еще неделю назад, а ныне в предвечерний час люди сад поливали.
И я побежал к ним, к мольфарам и богам одновременно.
Из журавлиного ключа заковылял мне настречу Нанашко Яков; был Нанашко Яков высоким и сухим, был он уже тогда весь белый, и был он тогда босой, в полотняных штанах, в длинной, туго перехваченной поясом сорочке; был торжественный, очи светились, а лоб его орошался потом.
— Я знал, братчику мой солоденький, что ты приедешь, — произнес он, обнимая меня за плечи. — А становись-ка к рукоятке, к колесу,— добавил, сбрасывая с моих плеч студенческий рюкзачок. Новенькое колесо поскрипывало, «звоны» в нем играли желтым мореным дубом; навес тесовый над Криницею и деревянное ведро, обручами кованное в колхозной кузне,— тоже новые. Собственно, сколько помню себя, Криницу Без Дна всегда обихаживали любовно, меняли на валу проржавевшие цепи и покрывали навес новыми тесинами. На бывшем монастырском дворище все прочее — эта церквушка, эти кельи, те стены — превращалось в руины, в тлен, зарастало терниями, а Криница жила, вода была нужна и косарю на лугах, и плугатарю на Каменном Поле, и нам, малышам, выпасавшим здесь, среди терниев, коз; Криница Без Дна была нужна Нанашке Якову, который постоянно и неизменно, еще со времен царя Панька, считался ее опекуном, и этот навес тесовый, и колесо новое, и дубовый сруб — его это дар и его работа.
Возле ворота работа трудная, ибо Криницу не случайно назвали Без Дна, кованая цепь метров двадцать, а то и больше падает вниз, в глубину, а ведро с водою, кажется, выплывает из самых недр земли.
После ведра пятидесятого или же сотого, когда от рукоятки запекло ладони, Нанашко Яков подолом сорочки вытер мне пот со лба и шепнул на ухо, чтоб только я слышал и чтоб только я знал:
— Ты хотел, Юрашку-братчику, дознаться, отчего белый камень стал соленым?
2
Золотая пчелка облетела деревце, обцеловала его теплом, поманила ветерком-зефиром, но деревья стояли неподвижные и черные, ибо знали, что пчела еще обманчива и фальшива...
— Как вам живется, Нанашко Яков? — спросил я, когда мы нынешней весной бродили с ним по тропкам колхозного сада. Я не видел старика целую зиму, затосковал по нему, по его сказкам и беседам, по дивному миру, в котором он пребывал. Розлуч не проявлял охоты к слову, ковылял впереди меня, припадая на правую ногу, которую прострелили еще в детские годы, когда Брусилов штурмом брал у австрияка Карпаты, и опечаленно-седыми своими очами ласкал прошлогоднее забытое яблоко в лиственном гнезде или зеленый росточек травы, пробужденной солнцем.
ЗЛА
День и в самом деле смахивал на золотую пчелку: трепетный, еще немного сонливый после зимней спячки, но уже ясный, солнечный и уже наполненный ровным гулом труда. Где-то урчали, будто голодные медведи, тракторы; где-то кузнецы вызванивали молотками, да так вызванивали тонко, часто и звонко, словно бы головиха Юстина заказала им удлинить на наковальне солнечные лучи; где-то раз за разом ахала ёокира жаркая об усохшее дерево, где-то на Белом потоке, как будто вновь возвратились на миг невеселые времена царя Панька, выговаривал валек, глухо ударяя по холсту, а звонко — по молодой весенней воде. Я представлял себе прачку с красными голыми коленками, красными руками и с заготовленной отповедью на остром языке о том, что, мол, смейтесь не смейтесь, а я не дура запихивать целый холст в стиральную машину.
Нанашко Яков молчал, а деревья знали: золотая пчелка обманчива, еще могут налететь — и наверняка прилетят — белые мухи, а по утрам и вечерам будут гарцевать в саду на седых конях морозы-морозенки, и потому деревья в саду стояли равнодушные, черные, как нарисованные на золотистом фоне и оттого словно бы ненастоящие: еще спали в них загустевшие осенью соки и еще не дышала земля...
— Деревья набираются мудрости от земли,— сказал Нанашко Яков и остановился. Привычным движением открыл баклажку, что всегда висела у него через плечо, отхлебнул сколько-то там вина — запахло яблоками, как но осени.— Тепло вон, пригревает, и деревья спят, и жаворонки молчат. Еще их час не пробил, еще солнце медь не расплавило... из той меди делают звонкие звоночки. А жаль, Юрашку, жаль, был бы у тебя случай послушать и выведать, что живу я так, как жаворонок поет: все выше да выше прядется его ниточка. Только кто знает, как сизому жаворонку прядется и поется в голубом поднебесье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102