Они высмеют его...
Высмеют!
А если самому посмеяться над ними? Слышишь, Гейка, что, если бы посмеяться над ними? А? Что на это скажете, вуйна Настуня? Правда ли, что существует где-то такой смех — тайный и мудрый?
У Якова не было времени на долгие раздумья: благовест на колокольне звал в церковь, у дядьки Лукина чесались руки, женщины розлучевские, которые даже не сошли с седла, не могли больше терпеть, застыла в распахнутых воротах Гейка, а старая Настуня онемела на крыльце. Яков не выбирал оружия. Оно пришло к нему... оно нашло его, вступило в него, оно жило в нем всегда и лишь ждало подходящего часа.
И он вышел на кон; на круг его, собственно, вытолкнули: «Играй!»
— Ну довольно, светлый род мой,— сказал Яков, покорно склоняя голову.— Позабавились — и довольно. А вы, дядько Лукин, извините и простите за непочтительность, виновен я в чем-то, но и вы виноваты — ударили меня первым. Вижу, Розлучи не напрасно называются Королями, честь нашего рода и мне дорога, как дорога, слышите, каждая ниточка из батькова наследства... Ниточка — это день из его полотна, а он сам был челноком в ткацком станке. Я, верно, виноват, дядько, перед вами, что до того, как одарить наймитов, не сказал, как надлежит: была на то предсмертная воля моего батька, царство ему небесное.— Говорил Яков торжественно, со слезою в голосе.
Короли пораскрывали рты. Это было чем-то новым для них, неслыханным и маловероятным, ибо знали покойника Клима Розлуча как газду скупого; таким он был в жизни и хозяйничал в усадьбе. Но кто знает, каким он стал в смертную свою годину?
Головы Королей работали, как мелют тупые жернова.
Верили Короли и не верили.
Дядько Лукин сомневался:
— Ой, сдается мне, хлопче, что файно брешешь. Как по писаному.— Старый Розлуч наслышан был про выходки братанова сына... у этого хлопца голова набита мудрствованиями, вычитанными из книжек, от такого жди чего угодно.
Яков ковал железо, пока горячо:
— Как могу, дядьку, брехать, когда батькова душа тут, среди нас, незримо присутствует? Хотите, в доказательство того, что правду говорю, перекрещусь... если руки были б свободны.
Лукин скреб в загривке, в конце концов сдался:
— Пустите его. И перекрестись.
Яков растер онемевшие руки, осенил грудь крестом.
— Рассказывай, как было?
— Ну... белый конь ударил кованым копытом в грудь. Мы внесли батечка нашего в хату на постель...
— Сто раз про то слышал. Дальше.
— Дальше...— У Якова уже был готов план.— Сядемте, дядьку, на колоду под хатою. Пусть все идут в церковь, вы их потом нагоните. Ибо я расскажу только с глазу на глаз.
— Говори при всех. Нечего скрывать.
— Есть, дядьку. Когда будете помирать... а таки будете, ибо никто не вечен на этой земле, тогда и передадите, если захотите, старшему сыну.
— Аж такое важное?
— Аж такое.
Старик дал знак, и подворье опустело, лишь Гейка продолжала стоять в воротах да Настуня каменела на крыльце; Яков уже был охвачен задуманным, и уже клокотала в нем, рвалась наверх радость: го-го, отыскал я оружие против вас, Короли. На лице, однако, не проступило ни лучика внутреннего того огня, он помнил, что и до сих пор стоит на кругу, хотя зрители и разошлись... Остался самый главный, и Яков боялся промахнуться.
— Я и говорю... принесли мы батька на постель, кровь хлещет у него из горла, я мокрые рушники прикладываю к груди, но где там, не помогает... слова батьковы кровью омываются. Шепчет: «Ворожила когда-то ворожка, что белый конь меня убьет. Ворожка ворожила, а я, глупый, не верил. Уговаривала меня: «Построй, Климе, часовенку каменную по-над Черемо- шем при дороге, там... ты знаешь, на каком месте». А я скупился: часовня — не колыба, денег требует...» Вы, дядько, помните то место под Черемошем? — Яков неприметно пустил в старика стрелу. Как в песне: «Ой, пустил я стрелу в ворона черного...» Лицо Лукина, даром что дубленное на ветрах и посеченное морщинами, заметно побледнело.
— Чего б это я... чего б то я должен знать?
— Теперь настал мой черед, дядько, сказать вам непочтительное слово: не крутите. Место вам знакомое... Такие места в душу западают, как зарубки. Вы оба с моим батьком закопали там крест... в ночи, украдкой. Помните?
Старик, казалось, стал меньше ростом, съежился, куда и девалась его королевская горделивость; теперь Яков, а не он вершил суд; Яков желал быть судьею неумолимым, но беспристрастным. Не важно было, что батько перед смертью не исповедовался ему в грехах содеянных, не было у него на то ни времени, ни памяти. О давнем злодеянии рассказала покойница мама, вытребовав у сына слово молчать как рыба до времени.
— Я только помогал крест закапывать,— из далекого далека подал голос Лукин Розлуч.— Мои руки кровью не замараны. Что нет, то — нет.— Он растопырил короткие пальцы и присматривался к ним, словно бы изучая, не прилипла ли где капля крови.
— Зато вы оба, братья родные и набожные, решили: хватит и креста. Велика была бы роскошь строить часовню на том приметном месте. Да и люди могли бы припомнить старые, еще австрийские события. И тогда, чего доброго, развеялась бы королевская наша порядочность. Правда?
— Я не убивал! — защищался перепуганный старик.— Бог мой, вот те крест, не убивал, Яков. То батько твой покойный. Горячий он был, как огонь.
— Но топор-то вы наточили и собственноручно всучили его младшему брату, подговоривши: «А иди, Климе, да убей Митра Чередарчука». Разве ж не так было? Не вы ли, дядько, были с Митром, дедом вон той девки, что стоит в воротах,— Яков кивнул на Гейку,— друзьями-приятелями, каких водой не разольешь? Хотите, сейчас кликну девку да расскажу ей, что она, а не я, и не вы, и не род наш Розлучев должен быть законным наследником того, что раскопал где-то в горах ее дед Митро Чередарчук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102