Старик даже не оглянулся, ухом не повел на мои шаги, он сидел совсем близко к огню, по-турецки подогнув под себя ноги; когда же пламя выхватывалось вверх и освещало его, он появлялся из ночи, будто отлитый из меди божок; наступали, однако, и такие минуты, когда Нанашко Яков погружался во тьму по шею и только профиль, как чеканная горбоносая маска, красновато светился; маска словно бы неподвижно висела на черной стене. Я здороваюсь с На- нашком, он бормочет:
— Ты, братчик мой солоденький, кожух ныне дома не забыл?
— Нет, принес,— отвечаю. Немного сержусь оттого, что всегда спрашивает одно и то же с тех пор, как я легкомысленно забыл дома отцов кожух и потом всю ночь мы с Нанашком делили его кожух на двоих — и оба замерзли, ибо всем известно, что в бабьем лете только дни теплые, а не ночи.
— А «катеринка» у тебя с собой?
— Захватил.
«Катериикой» он называет транзисторный приемник; пенсионеры преимущественно недолюбливают эту цивилизованную шарманку, а Яков Розлуч, словно бы нарочно, любит ее.
— Ну, то хорошо,— говорит примирительно.— Садись и делай свою работу спузарскую: подбрасывай дровишек в костер. Только сперва закрепись... вино на камне, там хлеб и брынза.
Камень — это большая и пощербленная плита, которую, наверное, тоже привезли сюда из господских усадеб,— лежит позади нас на расстоянии вытянутой руки; я дотягиваюсь до Нанашковой баклажки, полной-полнехонькой яблочного вина, открываю ее, вино пахнет — думаете, вино пахнет яблоками, поздним летом, нынешним вечером и еще чем-то таким, чем надлежит ему пахнуть? — нет, вино это пахнет моим детством, тем вечером, когда я впервые пришел к Нанашку и заночевал в его старой хате среди яблок, среди сухих трав и посреди неспетых песен, которые в то время лишь я один и мог услышать.
Гай-гай, как же это было давно: камнем не докинешь, пулей не достанешь...
В других местах и в другие времена Нанашко Яков был разговорчивым, веселым, а у вечернего костра в саду человек изменялся, вселялось в него упорное молчание, бывало, за весь вечер не вытащишь из него и слова, сидит, словно глухой и немой, а когда я попробовал упрекнуть его за это, старик резко ответил:
— Разве ж ты, Юрашку, сюда за словами приходишь, как медведь за яблоками? Я слова оставляю дома, а ты, думаю, знаешь, что их у меня полные скрыни, да все отборные, кованые и мудрые — страх. А тут, брат,
не надо слов ни мудрых, ни глупых, тут у тебя над головою ночь, а в сердце — тишина, дурманит тебя привядший дух садовый, и еще есть у тебя живой огонь. Что ж тебе, братчик мой солоденький, больше надо?
Мне, в самом деле, всего здесь хватало, лежу себе на кожухе возле костра и не торопясь подбрасываю мелко нарубленный хворост с яблонь, черешен и груш; деревья в саду «чистили» еще в конце зимы, за лето ветки высохли, как порох, и теперь горят весело и жарко. Прав Нанашко Яков, огонь и в самом деле живой, он как доброе существо, возле которого тебе тепло и уютно. Костер меняется ежесекундно, как лицо талантливого мима: огонь то вспыхивает и горит ровно, как свеча, высоким пламенем, то тихо растечется по краям — шуршит в пепле, как змея, то облизывает длинными и тонкими языками ветви в середине. Временами огонь напоминает петуха, шарящего клювом здесь и там по всему костру, пока наконец не ударит крыльями — сноп искр взлетает вверх.
Троякими запахами начинен костер...
По-своему пахнет дым яблочных веток, иначе — груши. А когда, к примеру, сгорает черешневое поленце, дым прядется пахучий, словно бы в огонь подлили кружку меду. Нанашко Яков убежден, что запах дыма — это и есть истинный запах Каменного Поля: из его глубин деревья черпали соки, от полевого ветра перенимали деревья запахи...
Так, значит, влечет меня сюда не садовая хатенка, не темные чащи колхозного сада, что начинаются сразу за спиной, и не щекочут нервы медведи, ловящие ноздрями запахи дыма и терпеливо ждущие в своих засадах, пока мы не уснем, чтоб совершить свой злодейский набег на сад? Значит, все это второстепенно, маловажно, мелочно, а главное — огонь? Может, и так... или — пусть будет так. Ведь нынче модно писать и говорить, что человечество, пресыщенное городскою цивилизацией, как материнский любимчик шоколадом, стремится возвратиться к первозданности, к природе; проснулся, мол, в людях глас предков, для которых древний лес был домом, а огонь — богом.
— Огонь был и остается всеочищающим и всеобновляющим,— за весь вечер Нанашко Яков удосужился сказать несколько слов.— Мы ж люди, не святые какие-нибудь... мы как колеса, что катятся и по торной дороге, и по грязи, и по непаханому полю... Пристает
к нам ржавчина, прилипает грязь... Надо пройти сквозь огонь, чтоб очиститься. Или как скажешь, Юрашку?
Я молчу... Что я могу сказать по поводу его языческих размышлений?
— Идем спать,— не дождавшись моего ответа, говорит Нанашко Яков, и это как бы приказ, чтоб я принимался гасить костер. Жар шипит на меня и попырхивает, когда накрываю его сначала слоем пепла, а после — глиной. Наконец наступает тишина. Гашение огня напоминает мне похороны. Однако это сравнение неточно, под пеплом угольки не погаснут, завтра вечером Нанашко Яков бросит на них сухих листьев и хвороста — и вновь вспыхнет молодое пламя.
Однако это будет... это воскресение огня наступит лишь завтра, а нынче на душе печально.
Мы идем в хату, ложимся на ощупь на твердые нары, устланные коноплей... конопля так приятно дурманит голову. Нанашко Яков медленно крутит ручку настройки транзистора, из приемника, точнее, из зеленого его ока, из чужих миров, которые словно бы летят где-то над нами и под нами, льется музыка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102