На счастье, все в селе спали как зарезанные, никто его не мог слышать и не мог отругать на следующий день за такое бессовестное выполнение своих обязанностей. Наконец и волынщик покинул сторожа, свернув в другую улицу,— он отправился спать, чтобы набраться сил на завтра; ведь он зван на медовую ракию и кислую чорбу, при помощи которых вместе с остальными гостями будет выгонять похмелье. Возможно, к тому же готовился и Нича, потому что повалился на первую попавшуюся скамейку, укрылся кабаницей и принялся, по обыкновению, считать на небе звезды (чтобы скорее заснуть): насчитал штук семь-восемь и молодецки захрапел — «последний из могикан» на сегодняшнем пиру.
Так завершилась и эта свадьба, но еще целую неделю гудели волынки в ушах непротрезвившихся гостей; Юлину свадьбу вспоминали еще многие годы.
Шаца жил то в одном доме, то в другом (забор между огородами был разобран сразу же после свадьбы) — день у тетки Макры, другой у попа Спиры. Здесь ему всячески угождали. Утром непременно спрашивали, чего бы он хотел покушать, и это самое готовили. Шаца и Юла ходили, точно котята, целые дни вместе. Охотнее всего они проводили время на огороде, под кустом бузины, хоть и бузина и место, где она росла, не казались особо поэтичными для тех, кто не влюблен. «А, вы здесь?— промолвит матушка Сида, наткнувшись на них.— Ищешь вас, ищешь и никак не найдешь, будто сквозь землю провалились!» — только и скажет она с довольным видом. Довольны и они оба: любят друг друга все больше и больше, и порой им даже не верится, что они поженились и останутся вместе навсегда.
Спустя два месяца Шаца, взяв с собой Юлу, отправился в Вену изучать хирургию и науку зубоврачевания, отслужив перед тем панихиду по умершей тетке и переселив тетку Макру к тестю. Окруженная заботой и подлинным уважением ввиду почтенного возраста, тетка Макра спокойно доживала свои дни: все что-то перебирала в своем шкафу, проветривая белье, и частенько наказывала, в чем ее похоронить и что купить на поминки за упокой души.
Пера с Меланьей уже давно покинули село: он был назначен дьяконом в Б., и в селе остались только попы с попадьями; попы еще так-сяк, а попадьи между собой — никак.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ,
И ПОСЛЕДНЯЯ,
по своему содержанию весьма напоминающая перечень «опечаток», находящийся обычно в конце всякой, даже самой удачной, книги, в котором показано, как напечатано и как нужно читать
После всего сообщенного в предыдущей главе прошло немало лет, и за это время многое, очень многое изменилось — и село, и прихожане, и попы, и попадьи, и зятья, и поповны.
Попам помогают дьячки, а попадьям вдевают нитку в иглу служанки. Попадьи — согласны они это признать или не согласны — очень постарели и теперь даже летом, чуть немного похолодает, надевают ботуши. Одно за другим притупляются их чувства, обе стали носить очки, рано откладывают вязанье и сами говорят, что уже не те, что были когда-то. «Эх, старость — не радость! Уходят годы!» — промолвит та или другая, сворачивая вязанье и протыкая спицей клубок и чулок. А еще острее чувствуют они старость, когда захотят вдеть нитку в иглу. Тогда обычно и та и другая зовут своих служанок, у которых отличное зрение и которые видят и более мелкие предметы, чем, допустим, аптекарского ученика, писаря или уланского капрала.
Стали попадьи ко всему еще и забывчивыми, жалуются на память. Забывают, где что оставили, и часто по полчаса и больше ищут, например, наперсток. «Куда запропастился этот паршивый наперсток? Только что был вот тут, гром его разрази! Ведь хорошо помню, положила на место, чтобы потом не искать! Придется зашить эти проклятые карманы: сто карманов — и все пустые!» И без конца хлопают себя руками, словно петух, который собирается кукарекнуть, бранятся, злятся и обвиняют кого угодно, пока наперсток не свалится у них с пальца. «О, черт возьми, Персида (или Сида)! Все еще какой-то дьявол в тебе сидит, словно тебе восемнадцать лет!» Но ни той, ни другой не изменяют ни зрение, ни память, когда нужно видеть свою противницу и когда всплывают все отвратительные дрязги, порожденные старой враждой. Помнят всё и та и другая, и хоть жалуются на слабое зрение, а издали замечают одна другую и под тем или иным предлогом сворачивают с дороги. Попадьи избегают встреч, потому что, как и встарь, смертельно ненавидят друг друга. Следует, однако, сказать, что обе они все же менее изобретательны и боеспособны, чем в былые дни; теперь они предпочитают избегать друг друга, а бывало, хлебом не корми, только бы встретиться, только бы пустить вслед что-нибудь обидное, разозлить, отравить жизнь хотя бы на день. Однако ненависть еще не угасла — тихая, но неизменная, вечная ненависть. Она их укрепляет, поддерживает силы, скрашивает жизнь. Как некоторым деревенским бабам необходима каждый день известная порция ракии, чтобы свободно двигаться, так попадьям необходима эта ненависть, поддерживающая горение их жизни. Это их мотор, они по крайней мере знают, для чего живут, вернее — прозябают, ибо разве это жизнь, когда и зубы выходят из строя один за другим и вы с каждым днем все больше приобретаете старушечий облик. Одна ест только на левой стороне, другая — только на правой (и тут не могли сойтись!). Все, говорю вам, все изменилось — даже старые часы попа Спиры очутились в людской, потому что, как по злобе уверяла матушка Перса, они до того постарели, что, кроме чиханья и кашля, начали еще плеваться; неизменной осталась только эта подколодная змея, эта закоренелая ненависть, она продолжает отравлять и подтачивать или, как они сами себя тешат, сохранять им жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94