это поет не госпожа Сида; а Юла тоже радовалась, потому что была уверена: на домбре играет не старая тетка Макра.
Так они переговаривались еще несколько дней при помощи домбры, а после уже перешли на прозу, то есть начали понемногу и разговаривать.
— Скажите, фрайлица, вы каждый день так прилежно работаете? — осмелев, спрашивает однажды Шаца.
Юла молча продолжает работать. Короткая пауза.
— Фрайла Юлиана,— не унимается Шаца,— вы, говорю, всегда такая прилежная... хе-хе, как сегодня?
— А вам какое дело? — бросает Юла, продолжая окапывать.
— А вам кто-нибудь помогает?
— Это вас нисколько не касается! — отвечает Юла, разбивая ком земли.
— Хе, а может, и касается! — говорит Шаца.
— А почему же это вас касается?
— Да вы же устанете, фрайла Юла! Вот даже вспотели... а потом простудитесь и...
— Ну и пускай простужусь!
— Но ведь можно и разболеться!
— Э, не очень меня это беспокоит — и разболеюсь!
— Но ведь этак можно и умереть!
— И пускай умру... есть, слава богу, кому обо мне погоревать. Или, может, вы будете меня оплакивать? — говорит Юла и перестает мотыжить.
— И еще как! Я-то как раз и буду больше всех печалиться!.. С головы до пят в траур оденусь, фрайла Юла, право же! Не знаете вы еще, фрайла Юла, какой я чувствительный...
— И-их! Какой же вы дерзкий! — Юла бросает работу и смотрит в упор на Шацу.— Как вам не стыдно! Убирайтесь сейчас же от этой щели! Ма... Сейчас позову маму.
Снова наступает пауза. Юла продолжает мотыжить; она очень сердита и упрекает себя за то, что пустилась в разговоры.
«Он меня будет жалеть! — повторяет про себя Юла.— Как вам это нравится? Бездельник этакий! Но я ответила ему как следует!.. Ушел! — Однако Юла все же прислушивается к тому, что происходит в соседнем огороде.— Ох, спина! Не моя будто! — И оперлась на мотыгу, чтобы немного передохнуть.— Небось не пикнешь, парикмахе-ришка несчастный!»
А из соседнего огорода послышались сначала звуки домбры, а затем и песня:
Эх, да лечь бы мне да умереть бы,— Только так, чтобы не видеть смерти, А увидеть, кто по мне поплачет. Мать меня родимая оплачет, Девушка родимая оплачет. На год слез у матери достанет, Девушка неделю плакать станет, Да милей мне эта вот неделя, Чем сто лет печали материнской'
— И-их, ну и нахал! — прошептала Юла, когда он запел, однако внимательно до конца прослушала песню.— Настоящий нахал! — потом вздохнула и принялась снова окапывать.— Разве это парикмахер?.. Бездельник он! — говорит Юла и мотыжит все подряд, что под руку попадется.
— Фрайла Юла,— снова решается Шаца заговорить прозой,— а вы не устали?.. Хотите помогу?
— Да отстаньте вы от меня! Чего пристали! — огрызается Юла.
— Разве я что плохое сказал?! Предложил только помочь немного. Если я, ваш ближайший сосед, не помогу, то кто же еще? «Дерево на дерево опирается, а соседка — на соседа!» — говорят в народе.
— Попробуйте, если хотите, чтоб я спустила с цепи нашего пса! И в собственном огороде не спасетесь.
— Ах, фрайла Юла, я и не знал, что вы такая свирепая! Хе-хе, но вы этого не сделаете, отлично знаю, что не сделаете! Знаю, фрайла Юла, ваше доброе сердце! Вот нарочно попробую! — говорит Шаца и хватается за верх забора, словно собираясь перескочить.
— Ай! Ма...— Юла вздрагивает и хочет позвать мать.— Попробуйте только, сейчас отца позову! Ишь какой! Сейчас же убирайтесь с огорода...
— Да что вы меня все время пугаете то папой... то есть его преподобием, то собакой в моем собственном огороде?
— Почему это в вашем огороде? — спрашивает сбитая с толку Юла.
— Да ведь огород-то моей тетки, а я теткин, как вы — папина.
— Я не папина.
— Тогда, значит, мамина.
— И не мамина.
— Так чья же вы?
— Ничья! — бросает сердито Юла.
— Так-таки ничья! Вот тебе и раз!.. И-ю-ю! Фрайла Юлиана, тогда, знаете, будьте моей...
— У-ух! Ну и нахал же вы! — крикнула совсем огорошенная Юла.— Стыдитесь! Подумайте, однако, какой бездельник! — восклицает Юла; ее даже в жар кинуло, она вся вспыхнула, она не может прийти в себя от удивления и, опираясь на мотыгу, с недоумением озирается на деревья, словно призывает их в свидетели невероятного Шациного бесстыдства.— Если вы скажете еще что-нибудь подобное, даже через забор, я вас сейчас же этой мотыгой! Отойдите-ка от забора! И молите бога, что отца нет дома! Ни стыда у вас, ни совести!
Опять наступила пауза. Юла окапывает, Шаца замолчал и отступил. Тишина. Раскаиваются оба — и он и она: Шаца — что был так дерзок, а Юла — что была так сурова. На огороде царит безмолвие. Слышно только кваканье зеленой лягушки с какого-то дерева да воркованье голубей в чьем-то дворе. Юле жалко его уже всерьез. Она то обвиняет, то оправдывает себя: ведь в конце концов, если хорошенько подумать, ничего особенно страшного он не сказал; ведь и в песнях, даже напечатанных, о чем только не говорится — и никто не обижается^Эх,— думает Юла,— как я его изругала! Сейчас, наверно, ему стыдно стало, и он ушел в другой конец огорода, а уши у него от такого срама, верно, красные, как свекла. Бедный юноша! Может быть, плачет от стыда и обиды! Ну-ка, погляжу!» — решает она, легко подбегает к забору и, прильнув, заглядывает сквозь щель в огород тетки Макры. Шарит взглядом по огороду — не видно никого; деревья да цветы, высокая зеленая метлина да тянущиеся вверх луковые перья. На огороде настоящая полуденная тишина, только звенят, поблескивая крылышками, стрекозы над сочными перьями лука да сильно стучит сердце в собственной груди Юлы от непонятного страха.
— Нет его... ушел,— шепчет Юла.— Бездельник!.. За деревенщину меня принимает... Ушел! — говорит она громко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94