А молодая, как и подобает молодой, стеснялась, отнекивалась, говорила, что она сегодня не в голосе. Молодой муж жалел ее, защищал и просил извинить на сегодня, но подружки наперебой заверили, что она поет лучше их всех.
— Пой, дурочка, раз тебе старший сват велит!.. Эх, будь я на твоем месте, спела бы и простому гостю, а не то что старшему шаферу,— убеждала ее одна из подружек.
— Не забывай, что ты новобрачная,— шептала ей другая,— а новобрачная должна петь, даже если она и впрямь безголосая. И та, что никогда в жизни не пела, сегодня обязана спеть, а особенно ты, с таким голосом.
— Будет время, еще и поплачешь,— шутит шафер,— а сейчас пой!
— Эх, разве мы не знаем, как поется новобрачной!— ободряет ее отец.— Ну-ка, Юла, спой, спой!
А Юла еще колеблется, но подруги все настойчивее повторяют: «Нужно, нужно, Юла! Будь мы невесты, не позволили бы себя столько упрашивать». И она затягивает своим красивым, звонким, как серебро, девичьим голосом старую трогательную песню:
Порадуйся, невеста! С косою заплетённой Сдружился мирт зеленый — Твой свадебный венец.
Запели, закричали Разряженные сваты: «Сирени цвет несмятый Срывают наконец!»
Юла хотела на этом остановиться, не петь дальше, она просто сгорала от стыда, даже испарина проступила
под носиком и у глаз, но гости требуют, и ей приходите продолжать:
Вернись, вернись, невеста! Сестрицы не тебя ли Ласкали, миловали? Куда же ты, постой!
Неужто от чужого Тебя не тянет к маме, Что слезы льет ручьями, Клянет свой жребий злой?
Тут Юла опять умолкла, потому что вдруг взглянула на мать и увидела, что та плачет. Заплакала и Юла, и голос ее дрогнул. Гости не настаивали больше, тоже растроганные песней, и со всех сторон понеслись похвалы: хвалили и песню, и сочинителя, и певицу.
Шафер рассказал куму об авторе этой песни, Васе Живковиче, своем однокашнике, поведал, почему любит ее больше всех других, рассказал и о том, как благодаря этой песне женился на своей теперешней супруге. Рассказ старшего свата был настолько обстоятелен, что уже и свечи зажгли и стали накрывать к ужину, а он все еще продолжал повествование. Его теперешняя жена, будучи девушкой, спела эту песню в одном доме; голос у нее был прекрасный, а песня новая, никому в обществе не известная; песня очаровала всех, а его — и песня и певица. Гости стали дружно просить, чтобы супруга старшего шафера окончила начатую Юлой песню, и после долгих отнекиваний и отговорок старшая сваха запела пятый куплет:
Куда уходишь? Разве Там солнце будет краше, Цветы алей, чем наши, И слаще хлеб чем тут?
Гнездо из роз приносят Подружки молодые,— Две горлицы лесные В одном гнезде живут!
А Юле не до сватов, На них не смотрит Юла,— Рукой уже махнула... Желанный — у ворот!
Иди, иди, -невеста! — Любовь всего чудесней. Пусть на прощанье песню Твой деверь запоет.
Не здесь твоя золовка Ромашки собирает И землю застилает Холстом твоя свекровь.
Счастливый путь, невеста! Уходят молодые... Твердят уста родные: «Мир, счастье да любовь!»
Голос у нее немного дрожал, но пела она замечательно, тела, устремив взор куда-то вдаль, а закончив строфу, трогательно просила извинить ее за то, что голос у нее уже не тот, что в молодые годы, и в смущении собирала со стола крошки от орехового торта. Все дружно свалили и благодарили ее, когда она кончила.
Только после этого подали ужин; за стол уселось немало приглашенных и еще столько же явившихся по собственному почину. Ужинали в двух комнатах и в кухне. В комнатах «знать», а в кухне «плебс»,— к последним на сегодняшний вечер относился и сторож Нича, который в других случаях охотно выдавал себя за чиновника. Глиша Сермияш предложил ему перейти в комнаты к господам и чиновникам, но Нича отказался, ссылаясь на то, что там-де не так удобно и кусок у него становится поперек горла, если он не облокотится во время еды на стол,— а этого там, в комнатах, не полагается. Вот почему он до глубокой ночи пировал в кухне. Когда же ему напоминали, что пора, мол, идти в обход по селу, он посылал кого-нибудь помоложе протрубить в рог на каждом перекрестке, а сам продолжал уплетать за обе щеки и даже поднял было страшный шум, когда ему вздумалось с полным стаканом поздравить хозяина и молодых, а его не пускали в комнату и гнали на службу.
— А зачем мне идти, для кого стараться?.. Сказать правду, никто меня на свадьбу не звал, но никто, слава богу, и не гонит. Зачем же уходить, а? От добра добра не ищут!
— Сторожить село,— закричали все, кто был в кухне.
— Да с тех пор как пробурили первый колодец в селе, не было у нас лучшего сторожа, чем сегодня ночью! Ведь сегодня сторожит сам святой Георгий! Видали, какое у него копье? Не хуже, чем у доброго улана! Да и грабителей нет, потому что все сегодня пьяны,— так здесь напились, словно на свадьбе великого царя Стефана!.. Кому охота в праздник воровать?.. А если и найдется какой вор, так у нас все равно не хватит сил: у него — чтоб убегать, у меня — чтобы ловить его, потому что оба мы, как говорится, два сапога пара! Ха-ха-ха-ха! А, ладно ли я говорю? Подай-ка мне сюда вот эту бутылку. Если я чиновник, значит чиновник: но если я нанялся, это еще не значит, как говорится, что закабалился.
И Нича был прав. Все были пьяны — ив комнатах, и в кухне, и во дворе, и на селе. Только на рассвете умолкли песни и музыка, утих гомон, сваты разошлись, заботясь об усталых молодоженах и завтрашней кислой чорбе. Кума, шафера и дружку провожали под звуки волынки, а потом Нича вместе с волынщиком двинулся дальше по улицам. В ту ночь в сопровождении волынщика веселый сторож Нича протрубил тысячу и несколько сот часов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94