— Погоняй в конце концов! — заревели попы в один голос.
И повозка тронулась.
— Счастливого пути! — прокричала им вслед, махая белым платочком, фрау Габриэлла.— Ну вот, как это замечательно! Кто бы подумал! Ну, ну!.. Я прямо-таки счастлива, иначе и не скажешь! Мне все чего-то не хватало, пока были фашё, и, поверите ли, гнедиге, это меня просто убивало, ну форменным образом убивало! — продолжала фрау Габриэлла, обращаясь к матушке Персе.— Э-э, кто бы мог подумать! А я еще сегодня, едва проснувшись, в полном дешперате3 подумала: боже, что ждет его преподобие, вашего супруга, вас и всех ваших! А вон что я увидела! Фью-ю! Не поверят мне люди, когда стану рассказывать, да я сама просто глазам своим не поверила. Бегу сообщить друзьям вашего уважаемого супруга, они ведь тоже в отчаянии!.. Милостивица, кис ди ханд! Фрайлица... господин Пера... честь имею! — продолжала тараторить фрау Габриэлла, стремительно удаляясь.
— Иди ты к черту, чтоб тебе шею свихнуть! — злобно бросила ей вслед матушка Перса.— Ничего от этой швабской сплетницы и трещотки не укроется! Всюду лезет, разрази ее гром! Словно из-под земли возникла! Поглядите-ка на нее,— продолжала матушка Перса, провожая ее взглядом,— перепачкалась в грязи, точно быки за ней гнались! О пречестная! — крестится попадья.— И что за удовольствие месить грязь без всякой нужды? Вот уж сущая божья кара для села! — приговаривала матушка, рассеянно глядя вслед Габриэлле.— Ступайте, дети, простудитесь! А ты, Меланья, дитятко,— продрогнешь в таком легком платьице,— опять будешь бредить ночью.
1 Увеселительное путешествие (нем.).
2 Мои поздравления и привет (нем.).
3 Отчаяние (искаженное фр.).
Калитка захлопнулась, и со двора опять послышались страшные слова: «И бороду, и усы — всё наголо... наголо негодяю, вахлаку-деревенщине!»
Повозка миновала село и покатила по ярмарочной площади. Как пустынна и жалка эта площадь сейчас, а какой веселой и оживленной была она еще семь недель назад, во время трехдневной ярмарки. Шесть суток пропивал Рада Карабаш (еще кой с какими барышниками из Бачки) магарыч за купленного им кровного жеребца; жеребец стоил пятьсот сребров, а выпитое вино, разбитые бутылки и головы только ему одному обошлись в семьдесят пять сребров. Кого только не было на ярмарке, чего только там не продано и не разворовано за эти три дня! А сейчас не слышно ни звука. Тишина, безмолвие. Ни говора, ни крика, ни визга под шатрами, ни залихватских плясовых песен на повозках, ни ударов палки, гуляющей по спине вора цыгана, ни оправданий какого-нибудь Нецы или Проки, доказывающего комиссару, что лошадь он продает свою собственную, а паспорта нет потому, что злоумышленники сначала украли у него паспорт, чтобы потом украсть и лошадь, потому якобы он и продает ее со скидкой.
Гонит коней Пера Тоцилов через ярмарочную площадь, и грусть его охватывает: вспоминается ему прошлая ярмарка, приторговывал он вороного — не то марто-ношского, не то башахидского конного завода — и упустил, прозевал! До самой смерти будет жалеть, что не купил или не украл его. Глубоко задумался он на сей счет, так что даже трубка погасла, а взгляд блуждал по пустынной площади. Узнал он то место, где стоял в кольце густой толпы вороной; сейчас там ни души, пусто повсюду, только галки да вороны с карканьем перелетают с акации на акацию. Очнулся Пера Тоцилов, сунул трубку за голенище, завернулся в кабаницу и стегнул по лошадям.
В один миг остались позади и ярмарочная площадь, и кладбище, и тутовая роща; выехали на большак, справа и слева потянулись поля. Перед каждой полосой две шелковицы,— по деревьям узнают, где чья нива. Все сейчас уныло — и поля и деревья. Безлюдно на дороге, безлюдно на полях, а на оголенных шелковицах чернеют лишь мокрые ветви. Редко где увидишь на них ворону или обрывок хвоста от детского змея, бог знает откуда залетевшего и застрявшего в ветвях; листья давно уже опали, а хвост остался в виде украшения на голом дереве,— так и провисит он до следующего лета, пока не скроется в зеленой листве, среди неисчислимого множества тутовых ягод, разве только какой-нибудь проголодавшийся бродячий подмастерье, вскарабкавшийся на шелковицу (не разбирая, черная она, белая или оливковая), чтобы утолить свой голод и подкрепить силы для дальнейшего пешего странствия, снимет этот хвост, завяжет им — веревочка ведь! — свой мешок и зашагает дальше, все вдоль шелковиц, по этой же самой дороге^ где нашим путникам не повстречалась сегодня ни одна живая душа.
Попы молчат, а Пера Тоцилов, не слыша за спиной ни слова, погоняет лошадей и беседует с ними. Отец Чира, должно быть, спит, а отец Спира дремлет слегка, насколько ему позволяют заботы. Пера подбадривает лошадей, ставит им в пример вороного мартоношанина, укоряет и стыдит их за то, что не дружно тянут. После трех часов пути повозка останавливается у покосившейся и облезлой корчмы.
— Не передохнем ли малость? — спросил Пера, который не любил проезжать мимо корчмы, как мимо турецкого кладбища. Его принцип был проверен и стал широко известен, вроде хорошей пословицы: «Когда проходишь мимо креста, чей бы он ни был, перекрестись, а когда проходишь мимо кабака, какой бы он ни был, остановись!»
— Эй,— окликнул он погромче, обернувшись к седокам.— Не дадим ли малость передохнуть бедным лошадкам?
— Да не худо бы! — ответил поп Спира, который не прочь был отвлечься от назойливой вереницы мыслей, одолевших его в повозке, да и закусить ему хотелось.
Отец Спира и Пера сошли. Пера укрыл лошадей попонами, выпряг и вошел вслед за преподобным в корчму, а отец Чира остался в повозке, притворившись спящим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94