— Все та же мокреть, и не видать, чтоб прояснялось,— замечает он, подсаживаясь к остальным.
Еще некоторое время щиплют перья. Бабка позевывает, клюет носом, глаза у нее закрываются, но она продолжает щипать и складывать пух в одну кучу, а стерженьки в другую.
А девушки и соседки-молодицы все о чем-то перешептываются. Но вот у кого-то вырвалось громкое слово, кто-то фыркнул — и перья разлетелись во все стороны, а от внезапного звонкого девичьего смеха погасла свеча. Бабка проснулась и закричала сердито:
— Да будет вам! Ну вас совсем! Как заведете, так конца-краю не знаете!.. Погодите, погодите — доживете до моих лет!.. Сейчас вам все нипочем,— ворчит бабка, полагая, что прохаживаются на ее счет.— Давайте собирайте перо. Пора на покой!
И вскоре подымаются и расходятся соседки, их провожают с фонарем. Остаются только свои. Гаснет свеча, смолкает шепот, наступает тишина. Укрывшись теплой периной, под тиктаканье стенных часов хорошо слушать, как барабанит в окна дождь, .как завывает ветер, стуча в оконные рамы и время от времени хлопая чердачной дверью, которую прислуга позабыла закрыть. Хозяин бранит забывчивых и бессовестных слуг и допытывается, кто ходил сегодня последним на чердак, но никто ему не отвечает: девушки, зарывшись головой в теплую перину, тихонько хихикают. Хозяин не слышит их смеха и умолкает. Монотонно шумит мелкий осенний дождик, и так приятно внимать его шелесту из теплой постели. Сторож Нича протрубил двенадцать раз, но Тоцилова семья слышит только три — остальные разнес ветер по другим улицам, в «приход» другого сторожа.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
которая возникла потому, что глава шестнадцатая разрослась бы в главищу. В ней читатель увидит, кто главный виновник того, что враждуют не только грешные миряне, но даже и преподобные отцы
Ах, осень, осень! Какую грусть нагоняешь ты, когда приходится месить уличную грязь, или, промокнув до нитки, тащиться в открытой повозке! В такой вот сумрачный ноябрьский день из Т-ой резиденции владыки пришли преподобным отцам повестки. Рассмотрев жалобу, духовное начальство дало ход делу, и сейчас иереям предписывалось предстать перед надлежащей судебной инстанцией. Выезжать надо было не мешкая, чтобы к субботе один из них мог возвратиться для отправления церковной службы. Помрачнели попы, и тот и другой, обуял их какой-то страх. Струсил и сам истец Чира,— его так и подмывало взять жалобу обратно и предать дело забвению.
— Ну его к черту,— рассуждал отец Чира.— «Уступает тот, кто умнее»,— говаривали наши старики. Лучше сдержаться, подавить свой гнев и посрамить его выдержкой и долготерпением — это куда чувствительнее, чем повергнуть его под нози. Пропади он пропадом! Скажу, что Ътказываюсь и великодушно прощаю нанесенную мне обиду.
Но матушка Перса была непреклонна и по-прежнему раздувала огонь злобы и ненависти.
— Как? Чтобы этот мужлан и дальше оставался в одном с тобой приходе? — кричала матушка Перса, бегая по комнате; время от времени она останавливается, смахивая фартуком пыль с фарфора, косится на спину мужа и продолжает подзуживать: — Имей в виду, Чира! Я сейчас же уйду к своим; пойду по белу свету, если этот грубиян не получит по заслугам! Уйду куда глаза глядят, куда ноги понесут, а ты оставайся — и поглядим, что станешь делать без попадьи!..
— Но, Персида... послушай же, ради бога...
— Не желаю ничего слушать, ничего! Довольно! — рычит матушка Перса, подобно разъяренной львице.— Запомни хорошенько, Чира, что я тебе сейчас скажу: пока я не увижу его обритым, пока лицом он не станет походить на тыкву, сердце у меня не будет на месте!
— Но, Перса, бог с тобой! Ты даже не знаешь, как все было, пока не дошло до крайности.
— Не знаю и знать не желаю! — шипит матушка Перса.— И усы долой грубияну-деревенщине, не только бороду. Если во время оно Спирин дед получил в Сенте поместье в награду от принца Евгения, когда дрался под Иваном Текелием с турками, то уж не воображает ли внук, что получит в награду сомборский приход? Слышишь, Чира?.. И усы долой! О, если б мне бог судил оказаться на твоем месте, я бы просила у его преосвященства владыки, чтобы именно этот... как его, черта, зовут... ну да, этот Шаца,— чтобы именно он обрил Спиру! Именно он и никто другой! Я бы на твоем месте... я бы уселась против него вот так, Чира,— и она развалилась в кресле,— закурила бы трубку и командовала, как его брить: «Здесь еще! Здесь плохо побрито! Вот там еще три волоска вижу!» — и тыкала бы чубуком в ту сторону! Слышишь ли, мамалыга банатская?
— Ради бога, Персида, с меня довольно извинения! Пера сватает нашу Меланью, через неделю-другую и свадьбу сыграем — разве недостаточно* с него, что ты, так сказать, из-под носа утащила зятя? Если на то пошло, то, откровенно говоря, я, ей-богу, ничуть не удивляюсь: ведь ему нелегко, все же отец!
— Чира! Это уж совсем другое дело! Одно — наша Меланья, другое — ихняя деревенщина!.. Молодой человек хорошо воспитан, образован, подыскивает себе партию по своему вкусу, по своему воспитанию — то же самое сделала бы и я на его месте. Мы здесь, Чира, ни в чем не повинны,— юноша не слепой, он просто выбирал. А если бы эта ихняя что-нибудь собой представляла, неужели удовольствовалась бы она подмастерьем?!
— Э-э! Ты уже пересаливаешь!
— По-твоему, я пересаливаю! Я, значит, пересаливаю! Эх ты, мамалыга, мамалыга банатская! Значит, ты готов уже все позабыть?.. Чира! Раз ненавидишь, нужно ненавидеть изо всех сил! Да, да! Всё напрочь! И бороду, и усы, и...
— Но его преосвященство владыка... епис...
— Какое там преосвященство!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94