И она почувствовала себя совсем разбитой; в ушах все звенела та песенка, а перед глазами стоял его печальный взгляд! Очень ей жалко, что она была такой. «Ах,— думала Юла,— хоть бы еще разок с ним встретиться: все было бы по-другому».
Каждый день она ходила в огород.
Однажды работает она и вдруг слышит, кто-то крадется по соседскому огороду и шелестит листьями. Юла обмерла^ сердце забилось сильнее, щеки зарумянились.
«Это он!» — подумала Юла, торопливо пригладила волосы и одернула на себе платье.
Шаги все ближе, но она упрямо не оборачивается, делает вид, будто поглощена работой, а сама вся обратилась в слух: вот-вот он ее окликнет.
«Уф, вот пентюх! Нескладный какой!»— досадует она про себя, а сама прислушивается, не зазвенит ли домбра.
Но ничего такого не произошло. Запела было она потихоньку песенку, но что-то сдавило горло, так стало ей горько и обидно. Нетерпенье мучило ее, да и гордость девичья была задета.
«Чего он там канителится?» — думает она и, не в силах больше ждать, неслышно подкрадывается к забору и, пугливо оглядываясь, обозревает соседский огород. Посреди огорода стоит освещенная солнцем бочка, за ней кто-то, согнувшись, шевелится, словно прячется.
— Ишь ты прячется, проказник этакий! Подстерегает, чтобы напугать меня! — говорит Юла радостно, нежным и мягким голосом.
— Ох-ох, кости мои! — доносится из-за бочки.
— Кто там? — окликает Юла негромко, поднимаясь на цыпочки, чтобы лучше видеть.
— Эх, старость не радость! — слышится голос тетки Макры: она пришла поглядеть, в порядке ли бочка, и нацедить уксусу.
«Вот так сюрприз! Значит, это вовсе не он!»— И Юла чувствует под ложечкой такую тяжесть, словно горячего хлеба наелась.
— Добрый день, тетушка Макра! — здоровается Юла.
— Бог в помощь, дитятко! — шамкает оттуда бабка Макра.
— А что вы тут делаете, милая тетушка Макра? Что-то вас давненько не видно?
— Да вот, дочка, пришла поглядеть, что с уксусом. Приснилась мне нынче всякая всячина, а я уж запомнила твердо: как привидится под утро что-нибудь этакое, не миновать в доме порухи, как бог свят! Потому и притащилась поглядеть, не треснул ли кран у бочки, а то, может, налетели эти Ракилины, дьяволята соседские, да отвернули... Я редко, дитятко, прихожу на огород. Что-то все неможется... едва ноги таскаю.
— Ну конечно,— говорит Юла,— присмотреть-то за бочкрй некому.
— Да, когда-то мой Аца наведается.
— Я его здесь как-то недавно видела.
— Да его уж, милая, дней семь-восемь как нету. Хозяин его сначала в Бачку поехал по хуторам — банки ставить, потом в плавни за пиявками, а на него мастерскую оставил... Завтра утром приезжает.
«Слава богу, если только из-за этого!» — радуется Юла и громко добавляет:
— Значит, заботы ваши, дорогая тетушка Макра, кончатся вскорости.
— Э, милая, кончатся хворости, видно, когда по Большой улице понесут,— шамкает, уходя, тетка Макра.— Когда закопают...
Продолжая весело работать на огороде, Юла решила сказать ему, если он опять подойдет к забору, что пока она мамина и папина, а в прошлый раз говорила в сердцах.
Так оно все и вышло. На другой день, едва услышав домбру, она тотчас взяла лейку и отправилась на огород. Ну, чтобы не тянуть и не наводить скуку, скажу только, что разговор завязался снова. Шаца спрашивал, а Юла отвечала, но на сей раз так мягко и нежно! И дело кончилось тем, что Шацу угостили шелковицей, крупной «испанской» шелковицей, равной которой не было во всей округе. И собрала ее Юла собственными руками, отбирая, как голубь зерно, и, уложив на широкие виноградные листья, передала сквозь дыру, которая появилась в этот день в заборе. В благодарность Шаца вырезал на дереве в своем огороде сердце и в нем две буквы — Ю. и А.
— Ах, фрайла Юла,— воскликнул Шаца в полном блаженстве,— дождусь ли я счастливой минуты, когда смогу собственноручно собирать в вашем огороде шелковицу и угощать вас!
Потом он рассказывал, держа ее за руку, из какого он знатного и богатого рода, и уверял, что долго в селе не останется — уедет в Пешт или Вену изучать хирургию. А в роду у них все нотариусы да начальники округов и даже два архимандрита. Да о чем они только не беседовали! И когда говорит один, другой не дышит, не моргнет, преисполненный внимания и любви.
Разошлись они, довольные друг другом, а Шаца так в полном блаженстве. Он был настроен поэтически, весь день переписывал какой-то песенник, выбирая песни, отвечавшие его настроению.
После этого свидания они стали встречаться очень часто и подолгу разговаривать. Сколько раз случалось, что Юла даже не слышала, когда ее звала мать. «Ты ежели за что возьмешься, так уж не знаешь меры»,— укоряла ее матушка Сида и грозилась сдать огород в аренду, если Юла будет слишком усердствовать. Но огород и в самом деле был в порядке: все окопано, выполото, полито, словно бульвар какой! И ни одна живая душа ничего не знала и не ведала, кроме тетки Макры, да и она, бедняжка, была слаба глазами и глуховата от старости. «Господи, а они поцеловались хоть разок или вот так все и стояли да разговаривали возле забора?» — спросит, может быть, любознательная читательница, которая, раз уж обрекла себя на молчание, принявшись за чтение, должна найти в одной книге ответ на все вопросы. «А кто их знает, кто при этом, как говорится, свечу держал!» — ответит автор. Шаца не был таким уж пентюхом, а забор таким уж частым,— по-видимому, да. Да и какой же это роман без поцелуев, хотя бы и в десятой главе?!
Вот так начался, развернулся и тянулся роман в доме попа Спиры месяц с лишним до и несколько дней после приезда господина Перы. Приезд господина Перы, собственно, ничего не изменил, а мог бы изменить, и довольно легко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94