«Спросить теперь бы ее,— думает матушка Сида, открывая окна, чтобы проветрить комнату,— спросить бы, кого обреют — моего Спиру или ее попа, который таскает униатские Часословы в нашу церковь и обманывает владыку!.. Однако пора спать!..» Ну, что еще тут осталось,— говорит попадья, озираясь по сторонам.— Боже мой, зачем это столько лампад горит? Поглядите, пожалуйста! В каждой комнате по полдюжине, словно над гробом господним! Жужа, потуши лампады,— хоть это и поповский дом, но ведь мы не богатеи с Елеонской горы!.. Ах, право же, чего бы я ни дала, чтобы только узнать, дошло ли уже до нее! Ну почему сейчас не лето, почему?— шепчет она, надевая на голову ночной чепец.
Впрочем, ее желание было совершенно праздным, ибо еще в тот же вечер, когда поп Чира улегся после ужина, а матушка Перса вымеряла и кроила купленную им фланель,— в тот же вечер Эржа рассказала своей госпоже обо всем, что происходило в доме попа Спиры. Жужа и Эржа продолжали дружить (не желая следовать примеру своих поссорившихся господ) и встречаться, как и раньше, со своими уланскими капралами. Одного из капралов они прозвали «О к а я н н ы й», а другого «В с е равно» — каждого соответственно его темпераменту. Один злился, как только замечал, что Жужа беседует с его другом, и кричал сердито: «О к а я н н ы й!» — а другому было «все равно» за кем ухаживать — за Жужей или за Эржей. Встречались подруги каждый вечер и передавали одна другой все, что говорилось или происходило в поповских домах. От них узнавали обо всем их хозяйки, и это являлось тайной причиной постоянного раздувания и разжигания однажды вспыхнувшей вражды. Так случилось и сегодня вечером. Несмотря на занятость, Жужа нашла подходящий повод выбежать за ворота с полным кувшином вина, чтобы угостить своего «Окая н-н о г о», а заодно и Эржу с ее капралом, которые тоже явились сюда. Здесь они судачили обо всем, выпивали и даже плясали под музыку, которая отлично была слышна из дома. И в тот же вечер Эржа подробно доложила обо всем госпоже Персе.
— Чтоб они подавились, дай-то, господи!— истово произносит попадья, выслушав Эржино донесение.— Можете,— цедит уставшая от переживаний, сломленная и жалкая матушка Перса,— сейчас можете, если хотите, хоть три ночи плясать, раз уж вам посчастливилось напасть на дурака Чиру.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой описаны две свадьбы — сначала Меланъина, потом Юлина, а заодно повествуется о двух злоключениях, постигших фрау Габриэллу
Все село узнало о примирении попов раньше, чем узнали о нем сами попы. Фрау Г^бриэлла, увидав их рядышком в повозке, кинулась со всех ног по знакомым домам, оповещая всех и каждого, что отец Чира помирился с отцом Спирой и они вместе отправляются покупать приданое. Спира, распространялась она, везет Чиру за свой счет, с тем чтобы тот выбирал вещи в лавке; и что купит отец Чира для своей Меланьи, то же купит отец Спира для своей Юлы, чтобы Меланья, получившая «немецкое воспитание», ни на йоту не превосходила Юлу по части благородства. И фрау Габриэлле и ее подруге Цвечкенмаерке стала известна даже сумма (три сотни), которую уплатил отец Спира отцу Чире, чтобы тот отказался о,т своей жалобы и от тяжбы. Обо всем этом фрау Габриэлла и Цвечкенмаерка были осведомлены, а последней, как повивальной бабке, было известно и то, что попадья Перса будет крестить внуков
попадьи Сиды. Между тем уважаемые читатели, доверявшие до сих пор лишь автору и никому другому, прекрасно знают, что все это просто-напросто выдумки и что события развивались совсем по-иному. Между попами установился, правда, ничтожный и жалкий status quo ante1, но попадьи его не приняли, и не приняли по вполне понятным причинам. Матушка Перса, страстно мечтавшая о близком и столь желанном часе справедливого возмездия, узнав, как все обернулось, была сражена словно громом, и рана, нанесенная ее душе, все еще кровоточила. Как же можно было требовать, чтобы она протянула свою или приняла протянутую для примирения руку, даже если ее направлял сам преосвященнейший! Какими только словами не обзывала она в гневе своем владыку! Поп Чира убежал от страха в дальнюю, третью комнату, услыхав кощунственные речи разгневанной попадьи, которые, по тем же мотивам, умышленно опустил автор. Страшные слова! Счастье, что их никто больше не слышал и что сказаны они во второй половине просвещенного девятнадцатого столетия, когда не свирепствует инквизиция и не предают анафеме. А будь они высказаны против католического епископа в эпоху, скажем, папы Иннокентия или Урбана, матушку Персу постигла бы, несомненно, участь Орлеанской девы.
А госпожа Сида, в свою очередь, кинулась из одной крайности в другую. До возвращения попов она была миролюбива и мягка как воск, но едва узнав, чем кончилось дело, сразу же воспряла духом и почувствовала, что петля больше не сдавливает ей шею. Устыдившись своего прежнего страха, она, казалось, решила расквитаться за переживания последних нескольких дней. Вот почему и Сида не хотела и слышать ни о каком примирении, хотя была самого лучшего мнения о владыке, который пожелал, чтобы мир, установленный между попами, воцарился и в их семьях. Это внезапное счастье вернуло ей былую храбрость и сварливость. Перса ненавидела Сиду, а Сида не выносила Персу, к тому же обе торопились как можно лучше снарядить своих невест.
На другое же утро, чуть забрезжило, матушка Перса договорилась с мужем, что помолвка состоится в следующее воскресенье, а после рождества — свадьба. Хотя бы так поквитаться с Сидой за то, что та обскакала ее со
Положение, существовавшее до (войны) (лат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94