Услыхав, зачем его зовут, он, преисполнившись блаженства, вырядился по-праздничному, надел душанку вишневого цвета, повязал шелковый галстук. Чтобы не ударить в грязь лицом, Шаца пригласил своего принципала, тот, в свою очередь, нотариуса Кипру, а Кипра — свою супругу. Господин Кипра будет полезен Шаце советами и наставлениями по части наследства, вот почему благоразумно было его пригласить. Все охотно изъявили согласие и двинулись от принципала к нотариусу, от него к тетке Макре, тоже принарядившейся, а оттуда к дому невесты, где и застали всех уже празднично разодетыми. Правда, тетушка Макра хотела, как старая женщина, пройти кратчайшим путем — огородами, через дыру в заборе, что в Бачке и Банате испокон века считалось знаком величайшей дружбы и любви, но господин нотариус и его супруга предложили обойти кругом, что, по их мнению, выглядело более торжественно и солидно.
Официальная часть сговора окончилась. Матушка Сида перечислила все, что Юла принесет в приданое, а тетка Макра, с помощью нотариуса, сообщила о состоянии Ц Шациного имущества и о размерах нового наследства, напомнив, что Шаца также и ее единственный и неоспоримый наследник, независимо от того, будет завещание или нет.
— Вы люди ученые, как, к примеру, его преподобие,— закончила тетка Макра,— и можете сами убедиться, что тут нет никакого обмана, стоит только посмотреть записи.
— Да мы и так верим, милая, верим,— отозвался поп Спира,— неужто сосед соседа обманет!
После официальной части, когда был назначен день обручения, началось веселье. Собрались соседи, разыскали волынщика Совру.
Начались танцы, песни, здравицы; одно сменялось другим. Все веселились, никто не собирался уходить, и разошлись бы еще не скоро, чтобы не портить компании, не будь среди них предусмотрительного и любящего этикет принципала. Он поднялся первым и сказал развеселившимся гостям:
— Все это хорошо, но пора дать покой уважаемому хозяину. Целый день он трясся на подводе, и сейчас ему необходимы теплая постель и укрепляющий сон.
На это нечего было сказать, и, несмотря на возражения матушки Сиды, все двинулись по домам. Волынщик проводил до самого дома сначала нотариуса с супругой, потом тетку Макру и, наконец, Шациного принципала с супругой.
А Шаца от радости не чувствовал под собой ног. Не в силах сразу вернуться домой, он пошел бродить по улицам, переполненный радужными надеждами и чудесными воспоминаниями о сегодняшнем вечере. Он весело шагал все вперед и вперед, переходя из улицы в улицу и думая о том, как он счастлив-пресчастлив. Сегодня вечером Юла впервые сказала ему: «ты, Шандор»,— а он ей несколько раз: «ты, Юла»,— и они строили фразы так, чтобы почаще говорить друг другу «ты»... Идет Шаца и перебирает все, что сегодня слышал, видел и пережил. Вспоминает, как дважды спускался с Юлой в погреб за вином. «Дети, принесите-ка вина. Отец хочет еще выпить, и гости тоже»,— говорит развеселившийся хозяин. «Ступай-ка, Тино, в погреб по вино»,— добавляет господин Кипра. А волынщик Совра поет: «Лей, Тино, сквозь передник вино!» А они, как примерные дети, немедленно исполняют приказание: он берет два огромных кувшина, Юла — подсвечник с сальной свечой и сбегают по ступенькам в погреб; он наливает, а она светит ему. Шаца шутит, пугает ее и грозит, что потушит свечу, сам уйдет и запрет ее в погребе, если она его не поцелует. Юла говорит, что умрет от страха одна впотьмах, поэтому уж лучше поцеловать, чем в столь юные годы умереть от страха в темном погребе. Он ее спрашивает, не страшно ли ей с ним, на что она отвечает, что с ним не боится никого на свете. И Шаце приятно, что Юла считает его юнаком. Он целует ее, а она вырывается и шепчет: «Как не стыдно!»,— но так ласково, так нежно, что у него в ушах до сих пор звенят эти слова.
Шаца мчится куда глаза глядят, а перед ним проносятся картины сегодняшнего вечера, одна прекрасней и приятней другой. Только очутившись далеко за селом, на ярмарочной площади, он с недоумением останавливается и спрашивает себя, как же это его сюда занесло. Вернувшись домой, он ложится и долго не может сомкнуть глаз. Еще два дня подряд гудела у него в ушах волынка Совры и звенели Юлины слова: «Как не стыдно!» Наутро ученик долго потел, очищая от грязи Шацыны сапоги.
В Спирином доме тоже были все довольны. Отец Спира немедленно улегся, а матушка Сида долго еще наводила порядок после «такого столпотворения».
А Юла, до чего же она была довольна и счастлива! В избытке счастья ей хотелось, чтобы и все были вокруг счастливы и веселы, и она пустилась в беседу с Жужей.
Жужа похвалила ее вкус: жених, мол, прямо красавчик, и они подходят друг другу, как по заказу. Юла радуется и спрашивает, любит ли кто Жужу и кого она любит. А Жужа в простоте душевной признается, что многие ее любят и она многих любит, но ни одному из них не сравниться с женихом фрайлы и ни у кого нет такого красивого красного галстука, который необыкновенно идет фрайлиному жениху. Так они болтают, пока Жужа не становится развязной и слишком откровенной. Тут раздается окрик матушки Сиды: «Ступайте спать»,— после чего разговор обрывается, а на смену ему приходят сладостные мечты и грезы под одеялом.
— Эх, жаль, что сейчас не лето, вот бы славно было!— говорит счастливая матушка Сида, убирая посуду.— Просто не знаю, что бы отдала, лишь бы было лето. Посадить бы волынщика во дворе или перед домом — и пускай дует в свою волынку, чтобы песни разносились, словно колокольный звон, повсюду, до самого отдаленного хутора, пока волынка не лопнет. Ну и злилась бы, ну и терзалась бы та, толстая! Вот бы радости было!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94