— Что говорят! Говорят, что ты сиволапый мужик... Что ты не только в попы, но в звонаря не годишься...
— Э, об этом знаешь ты, а больше никто.
— Об этом знают все и говорят все, только у тебя уши воском залепило.
— А кто же говорит?
— Да они же и говорят! И с каких пор! А я все дурочкой прикидываюсь... Думаю про себя: «Мы соседи, да и перед паствой негоже ссориться; замолчат же когда-нибудь». Э-эх, но с каждым днем все хуже.
— Гм! — хмыкнул поп Спира.— А ежели слышала, почему мне сразу не сказала?
— Я не госпожа Перса, чтобы сплетни разводить. Но сейчас довольно, слишком уже! Только вспомню, как они на него налетели и все уши ему прожужжали!.. Бедная Юца, ее одну мне и жаль! Она, конечно, не умеет так пялиться на мужчин и строить им глазки, как та ихняя актерка.
— Однако, Сида, мне все кажется, что ты...
— Вот! Почему он к нам не зашел, а у них торчал и до и после обеда? Явился сразу после полудня, еще когда Жужа за синькой ходила, а ушел, когда уж гнали коров домой! Вышли они за ворота и битый час прогуливались. А я смотрю, и все во мне переворачивается и кипит как па плите. (Это, Спира, нужно было видеть, этого словами не передашь!) Прогуливалась с ним перед домом, потом вынесла большой мяч, что получила в презент от того шваба, капитана корабля «Maria-Anna», и давай играть в мяч, и то и дело выпускает его нарочно; мяч откатится, а она просит его принести, а когда принесет, благодарит его и все стреляет глазами и жмет ему руку. Когда они только успели? Скажи мне, растолкуй! И все время над чем-то смеются, особенно она. Он еще так-сяк — стесняется, бедный юноша, и диву дается, что, дескать, с ним приключилось. А она смеется — боже мой, смеется, смеется, просто вся улица звенит от ее смеха! — и что-то ему объясняет и все смотрит сюда, на наши ворота — это я прекрасно сквозь дырку в воротах, где выбит сучок, видела,— а он только улыбается. Она же смеется, боже ты мой, смеется, закинула голову, ногами невесть что выделывает, задрала нос в небо — ни дать ни взять Венера! Тьфу! Чуть было я через улицу не перебежала: пришлось бы потом ее мамочке по всему кварталу булавки да шпильки собирать, а локоны — по соседским дворам... боком бы ей вышли и игра в мяч и смех!.. Над нами, должно быть, потешалась, не без того,— это, Спира, как дважды два: что видела, то видела, Спира, и точка!
— Гм, гм,— отец Спира только головой покачал.
Прошло несколько дней, а отношения не только нимало не улучшались, но все более и более запутывались. Пера неукоснительно каждый день появлялся в доме отца Чиры и только раз, от силы два зашел к отцу Спире. Матушка Сида убедилась окончательно, что никаких надежд больше нет, тем более что Юла по-прежнему оставалась тихой и сдержанной, особенно после вышеописанной сцены в доме отца Чиры. Матушка Сида злилась и недоумевала, как недоумевают, очевидно, и читатели, а посему автор обещает, что вскоре все поймут в чем дело. В свое время он расскажет об этом, и читатели удивятся, конечно, еще больше, как они сами до сих пор не догадались, что, как в романах говорится, сердцу не закажешь, а в песне поется: «Дороже серебра и злата, что мило сердцу моему». И в то время как Юла, точно звезда, закатывалась за горизонт, Меланья поднималась все выше и выше. Она вела себя с Перой так умело, умно, была так ласкова что Пера впадал в тоску, если не видел ее хотя бы полдня. Но уже и тогда, неведомо
почему, приходила ему в голову страшная мысль: какое это было бы неописуемое горе, если бы отец Чира вдруг овдовел, то есть если бы у него, не приведи господь, умерла такая попадья! Пера чувствовал, что не мог бы этого пережить. И образ Me ланьи становился ему еще милей. Она к тому же очень растрогала его своими жертвами: из альбома были вынуты фотографии всех мужчин моложе пятидесяти лет; уланский, пехотный артиллерийский и даже морской офицеры уступили свои места семинаристу Петару Петровичу, четыре его фотографии красуются теперь против ее фотографий. Он приходил к ним каждый день, приносил книги, которые они вместе читали в огороде под ореховым деревом и вместе вздыхали в трогательных местах; голос Перы дрожал от умиления, а Меланья утирала нос тонким носовым платком, чтобы удержать потоки слез.
Матушка Перса сидела тут же и слушала, надвязывая чулки своему благоверному, и хоть не плакала, но все же удивлялась, как красиво умеют люди все придумать и связать, будто сами там побывали! После чтения их ждал кофе, потом молодые люди отправлялись на улицу, гуляли перед домом и разговаривали — а разговору влюбленных нет конца. Выбежит Эржа и дважды и трижды доложит, что стол накрыт. Пера прощается, а Меланья его не отпускает и, бросив: «Скажи маме, что сейчас приду!» — продолжает гулять.
«Ну и ну! Нет у нее ни стыда, ни совести! — Диву дается госпожа Сида, подсматривая сквозь дырочку в воротах.— Поглядите только — впилась в парня как клещ и не отпускает! Такая всю ночь готова шляться по улице. Жалко парня, а то спросить бы его: ежели он думает тут до свету разгуливать, так не послать ли ему рог ночного сторожа, по крайней мере мы знали бы в потемках, который час!»
Снова выходит Эржа, приглашает и господина Перу ужинать, а он либо принимает приглашение, либо, вежливо отказавшись, раскланивается, пожимает руку и уходит. А Меланья стоит у полуоткрытой калитки и глядит ему вслед, пока он не завернет за угол, но, заворачивая, он оглядывается в последний раз и, видя, что она все еще смотрит ему вслед и машет платочком, машет ей шляпой; она скрывается за калиткой, а он уходит, припрыгивая от счастья, и то никого не видит, то здоровается с каждым встречным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94