Они появились давно, вместе с приданым матушки Сиды, но вынимались из буфета лишь в тех случаях, когда в гостиной снимали канифасовые чехлы со стульев, кресел и дивана, а это случалось только, когда жаловали гости.
Фрайлу Юлу не смущали паузы, но фрайла Меланья их не выносила и поэтому тотчас же защебетала:
— Ну, как вам нравятся, сударь, наши места?
— Необыкновенно, мадемуазель.
— Ах, вы говорите так только из любезности,— возражает Меланья.— Как может вам тут понравиться? Променять Карловцы, такое романтическое место, на эту равнину со скучными окрестностями!
— Ах, мадемуазель, как могут не понравиться столь красивые окрестности? — И господин Пера указал на своих соседок.
— Не слишком ли скоро, сударь? — замечает Меланья.
— Нет, почему же, это всегда дело одного мгновенья.
— Не знала, признаться, что карловацкие богословы такие любезники! — не унимается Меланья и украдкой ударяет Юлу веером.
— Поверьте, что я один из самых неловких и далеко не любезник и не льстец, а просто что правда — то правда.
— Юла, верно, что господин льстец?
— Конечно,— отвечает Юла.
— Как, и вы того же мнения? Значит, я в стане врагов?
— Ах! Неужели мы вам враги? А, Юла? — спрашивает Меланья из-за спины гостя, покачиваясь на стуле.— Ты разве враг господину Пере?
— Нет... отчего же? — лепечет Юла, заливаясь румянцем, и думает о том, какую бы найти себе работу на кухне или еще где-нибудь, чтоб только не сидеть тут.
— Вот видите,— говорит Меланья.
— Но вы во всяком случае.
— Ну, пока еще нет, но... со временем... может быть,— манерничает Меланья.
— Однако, мадемуазель,— замечает немного осмелевший господин Пера, осушив подряд два стакана,— я и не предполагал, что вы такая коварная.
— Ах, нет, нет, только в том случае, если заслужите.
— Тогда прошу вас заранее предупредить меня, чего я должен остерегаться! Чем я могу заслужить вашу немилость?
— Ну, например... если в нашем обществе станете расхваливать городских барышень. Правда, Юла?
— Да! — соглашается Юла.
— Поверьте моему честному слову,— говорит молодой учитель,— если я и хвалил их до сего времени, то отныне мне ничего не остается, как прекратить это и изменить свое мнение.
— Как это понимать? — кокетливо спрашивает Меланья и помахивает веером так, что ветерок шевелит волосы гостя.— Итак, отвечайте, пожалуйста... Какое мнение?
— Мнение? Как я могу сказать вам о нем, когда вы так смотрите на меня?
— Хорошо, я стану смотреть на Юлу, а вы отвечайте. Правда, Юла?
— Значит... мое мнение... Я полагаю, что городские барышни не могут даже идти в сравнение с деревенскими,— произнес гость, у которого наконец развязался язык.— Или, вернее, городские барышни по сравнению с деревенскими — все равно что... тепличные цветы без запаха по сравнению с благоухающими цветами природы из цветника или сада.
— Ах! — восклицает Меланья.— Какое чудесное сравнение! О, если бы это была правда!
— Сравнивать легко,— отвечает господин Пера,— когда это так.
— Юла, спроси господина: какие мы цветы, я и ты? Как бы он нас назвал?
— А почему это я должна спрашивать? — возражает Юла, смущенная и покрасневшая.— Сама спрашивай.
— Счастье ты мое,— шепчет про себя матушка Перса, неотрывно наблюдавшая, с каким успехом Меланья ведет наступление.
— Вы обязательно хотите, чтобы я сказал? — спрашивает господин Пера.
— О, мил... простите... господин Пера, мы вас просто умоляем,— сложив ладони, просит Меланья,— и я и Юла.
— Так вот... Вы роза, махровая роза, а барышня Юла — скромная фиалка.
— Ух,— не выдержала матушка Сида,— эти мухи!
«Фиалка... хорошо еще, что свеклой не обозвал!» —
усмехнулась про себя матушка Перса. Не проронив из
беседы ни слова, она осталась довольна: видно было,
что дело идет на лад.
— Экие вы мужчины! Настоящие насмешники, мастера подтрунивать, ничего не скажешь! — щебечет «Ме-ланья и грозит ему сложенным веером.
Затем между Меланьей и Перой завязался весьма оживленный разговор, причем говорила преимущественно Меланья, а Юла только добродушно и кротко улыбалась и лишь изредка вставляла «да», «нет» или «конечно». Не менее оживленный разговор шел и между попами. Только они беседовали об урожае да о банат-ской и влашской пшенице.
— И хорошо и плохо, дорогой сосед,— говорил отец Чира,— что такой урожайный год. Амбары от хлеба ломятся, сушилки ждут кукурузы; а кукуруза замечательная, я только вчера ходил смотреть: улан верхом проедет — не заметишь, початки — что твой валек! Боюсь только, как бы мужик не взбесился, черт бы его драл! И хорошо и плохо! У меня твердое убеждение: как выдастся урожайный год и подешевеют продукты, обязательно быть войне. Уж и не знаю, что нас нынче ждет. Чего доброго, и цари что твои мужики взбесятся. Вот увидите еще, что Батюшка затеет!.. Такое будет, только держись!
— Ей-богу, ежели вмешается этот наш северный дядя, достанется и по шеям и по спинам, на то похоже. И я точно так же кумекаю,— соглашается поп Спира.— Поглядеть хотя бы на новобранцев — кого только в армию не берут! Лишь бы пушечного мяса побольше! Все калеки, все дураки в ход пошли, никем не брезгуют. Вон Перин — заика, двух передних зубов нет, сексера от крейцера не отличит, а взяли в кавалерию. Худо, очень худо! Не миновать, как говорили наши деды, кровопролития, не миновать, никак не миновать!
Пока попы так беседовали, стаканы непрерывно наполнялись и пустели. Пьют оба попа, потягивает и гость,— забыл о древних философах и дует чистое вино. Недаром, значит, отец Спира изрек: «Будь вода хороша, в ней бы не лягушки квакали, а люди».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94