Его задача — убить тебя. В крайнем случае, так искалечить, чтобы ты не смог больше взяться за оружие... Жалость вредна еще и потому, что сам ты, приученный к ней, вольно или невольно будешь щадить врага. Дескать, люди же перед тобой! И вот уже сомнение: убивать или не убивать? А у солдата не должно быть такого сомнения, иначе он не солдат...
— Так можно далеко зайти,— возразил замполит.— Зачем же начисто исключать жалость и доброту? Это ведь тоже важно.
— Жалостливые и добренькие — сестры милосердия. А война все-таки мужское, жестокое дело. И какая грозит нам война! Не знать этого — все равно что, идя в бой, забыть боеприпасы.
— Значит, надо вырабатывать у солдат жестокость?
— Так точно.
— И для этого сурово наказывать их за малейшую провинность?
— Только так, Василий Нилович. Замполит вдруг спросил:
— А школу выживания не предусматривает ваша философия?
Насмешка пришлась не по нраву. Голос комбата сразу стал ледяным:
— За кого вы меня принимаете?
— За способного офицера, вероятно, будущего командира нашего полка. Но извините меня, Алексей Петрович, не нравятся мне такие рассуждения.
— А мне вы не нравитесь! — вспылил Загоров.
— Ого!.. Дальше в лес — больше дров.
— Самые опасные люди в наше время — догматики. Они готовы умертвить живую практику ради торжества застывших догм. Чуть скажешь новое слово, чуть станешь думать не по шаблону, как тебя обвинят в злонамеренности. И даже не дадут себе труда пошевелить мозгами и понять, что спасение в новом слове, а не в старой догме.
— Зачем же такие громкие обвинения?
— А затем, что вы, товарищ Чугуев, устарели со своей жалостью и вам следует кое о чем подумать.
— Понял, товарищ командир, — обронил замполит изменившимся голосом.— Но в тридцать пять лет человек, связавший свою судьбу с армией, думает все-таки о службе и ни о чем другом.
— И вы надеетесь до пятидесяти просидеть в батальоне?
— Не надеюсь.
— Так просите, чтобы выдвинули. Я походатайствую.
— Понятно, понятно...
Слышно было, как в комнате для старших офицеров кто-то ворочается на койке и вздыхает. Наверное, майор Чугуев. «Он милый человек. Зря Петрович навалился на него со своей философией,— подумал Евгений.— И ни к чему тут намек на возраст. А Корольков тоже хорош. Ни слова не обронил в защиту товарища. Странное равнодушие».
Трудно сказать, что побудило нынче комбата Загорова открыться с самой несимпатичной стороны. Может быть, неприязнь к замполиту Чугуеву была тому виной? А может, просто подошло время и какое-то давнее горькое семя дало в душе росток...
Загоров вырос без родителей. И нередко подчеркивал это, добавляя, что он сам себя воспитал, сам себе выбрал жизненный путь еще на школьной скамье. Захотел попасть в Суворовское училище — и его просьбе пошли навстречу (отец его был командиром-пограничником).
Служебная карьера у него складывалась удачно. Вскоре после танкового училища получил должность ротного, через три года поступил в академию бронетанковых войск. Из нее прибыл в этот полк на должность командира батальона. И вот уже который год его батальон передовой, взял обязательство стать отлич- ным. Поговаривают, что Петрович — так подчиненные
зовут комбата — первый кандидат в командиры полка, когда уйдет Одинцов. Евгений еще долго думал об услышанном. Во «фронтовой философии», несомненно, что-то было, однако душа не принимала ее... Крутой, крутой человек Петрович! И если он станет командиром полка, то многим придется туго. Тут надо заранее сделать вывод для себя,— размышлял лейтенант, чувствуя, что его одолевает дремота.
Внезапно над полигоном трескуче прокатился удар грома. Налетел ветер, и распахнутые половинки окна задребезжали. «А ведь разобьет их! — забеспокоился Евгений.— Надо закрыть...» Вскочив, он захлопнул окно, опустил шпингалет и снова лег в постель. Натянул поверх простыни одеяло.
В это время кто-то вбежал в общежитие, у Евгения мелькнула догадка: «Это — Толька... Видать, гроза вспугнула!»
А через минуту в дверь проскользнула крупная фигура друга.
— Чего не спишь, Женя? — спросил Русинов.
— Да вот гроза мешает... А ты где задержался?
— Рыбачил с Микульским на озере. Ох, и клюют караси, отбоя нет!
Раздевшись, он забрался под одеяло. Поворочался, укладываясь и подтыкая подушку, облегченно спокойно задышал.
— Слушай, Толя, мне кажется, ты не туда удочки забрасываешь!..
— А-а, ты вон о чем! — рассмеялся товарищ тихо.— Что ж, нравится она мне. Жаль, что замужем...
— Зачем же тогда встревать в интрижку? Ведь это дурно пахнет.
— Ай, чего ты пристал?.. Что, и поговорить уже не смей с женщиной? Не корчи из себя святого. И давай лучше спать.
Из-за шума дождя голоса их еле улавливались. Все еще доносились раскаты грома.
— Святого я из себя не корчу и о женщине мечтаю,— сказал Евгений.— Но о такой, которая бы стала спутницей жизни.
— Я тоже за такую женщину. Если бы она завтра встретилась, то завтра бы и женился на ней. А пока что прикажешь делать?.. Тебе тоже советую не записываться в монахи. Я давно заметил, как поглядывает на тебя официантка Люда.
— Нужна она мне, рыжая! Пусть засматривается на других.
— Напрасно. Может, ей и нужен всего лишь один твой поцелуй, и она потом всю жизнь будет счастливая... Все, спим.
Русинов уронил голову на подушку и затих. Уснул или притворяется?.. Пожалуй, уснул. На бессоницу тут не жалуются.
— Надо и мне спать,— пробормотал Евгений.— Ох, и Толька! Опять чудачество...— шевелил он беззвучно губами, засыпая.
Через неделю танкисты покидали полигон. Проверив, все ли взято, Анатолий Русинов с чемоданом в руке и шинелью под мышкой вышел из пустой уже казармы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104