В глазах затаилось недовольство, и Евгений опустил виноватую голову.
Да, Загоров был недоволен своим любимцем. Из-за него случилась эта неприятность, из-за него предстоит щекотливый разговор с командиром полка, из-за него о третьем танковом батальоне пойдет недобрая слава. Может, и кратковременная, но для самолюбия комбата весьма чувствительная.
На разводе, как ни странно, командир полка ни словом не обмолвился о проступке механика из третьего батальона. И Загоров начинал надеяться, что, возможно, обойдется без перехода на басы. Но только вернул-
ся к себе в канцелярию, только сел за свой рабочий стол, как в пустом и гулком коридоре казармы вскинулся звонкий тенор дневального:
— Батальон, смир-р-рно! Дежурный, на выход!
— Не надо дежурного, сынок, вольно... Майор Загоров у себя?
Комбат вскочил, заторопился к выходу. Перед самым его носом дверь канцелярии распахнулась, и он чуть не столкнулся с командиром части.
— Не суетитесь, Загоров,— сказал полковник.— Разговор к тебе есть.
Густобровое лицо его внешне казалось спокойным, бесстрастным. Вряд ли он шел в батальон ради того, чтобы уточнять, в каком состоянии прибыл из увольнения танкист. И захватившее Загорова чувство беспокойства сменилось уверенностью, что речь пойдет о чем-то другом. О чем же?
Между тем Одинцов пристальным взглядом окинул знакомую ему комнату. Те же здесь шкаф, сейф, телефон, на том же месте висит план-календарь по боевой и политической подготовке. «Так выглядела канцелярия и тогда, когда я был здесь командиром батальона,— подумал он, присаживаясь к столу.— Пол только заново покрасили да мебель передвинули...»
— Садись, Алексей Петрович,— пригласил он комбата и поднял голову, потянул носом.— До чего прокурена канцелярия! Так и кажется, что тебя заперли в старую табакерку.
Только что присевший Загоров поспешно встал, распахнул окно.
— Начальник штаба зело обкуривает ее. Сколько ни говорю, не могу пронять.— Он снова сел.— Вот уедет Корольков, заново побелю здесь и тогда не разрешу никому курить, и сам не буду.
Одинцов сдержанно усмехнулся, говоря:
— Ну а пока давай задымим. — И достал папиросы.
«Скажу бате, что Виноходова нужно перевести в хозяйственный взвод. Пусть свиней пасет, довольно панькаться с ним, — думал Загоров, тоже закуривая. — Командир роты прав: танк грозная боевая машина, и ее следует доверять исправному, а не разболтаному солдату».
А секундой позже предостерег себя: командир полка зашел неспроста. Очевидно, у него важное дело. Разумнее будет выслушать, нежели упреждать его разговор просьбой.
Ждать пришлось недолго. Затянувшись разок-другой дымком и глядя в открытое окно, Одинцов начал:
— Дошли до меня слухи, Алексей Петрович, что у тебя оформилась некая фронтовая философия. Посвяти в нее меня, грешного, ежели не секрет.— Он повернулся, пытливо глянул на комбата. В глазах светилась осуждающая ирония.
Загоров смутился. Строгое лицо его порозовело от волнения.
— Секретов от вас не держу.— И погасил сигарету. Он понял, что беседа назревает серьезная, защитно нахмурился. Однако у него и мысли не было, чтобы уклониться от неприятного, судя по всему, объяснения. Он был военным, к тому же сообразительным человеком, нужную мысль умел выразить до предела сжато и ясно. К тому, что высказывалось раньше, добавил только:
— В целом это система мер по воспитанию у солдата моральной готовности вступить в бой.
Одинцов помедлил, вскинул широкие темно-русые брови.
— Да, с перцем твоя философия,— заметил он.— С непривычки глотку дерет. И шелухи в ней преиз-рядно.
Наступила пауза. Загоров пытливо глянул на командира полка.
— Можно задать вопрос, товарищ полковник?
— Можно не задавать,—понимающе хмыкнул Одинцов.— Зная твой самолюбивый характер, я догадываюсь, что тебе душеньку щекочет... Доложил твой замполит майор Чугуев. Это хотелось узнать?
За внешней любезностью полковника, за его намерением быть объективным проглядывалась хмурость. И лицо его постепенно как бы отвердевало. Резче проступали знакомые, волевые черты.
От Одинцова можно получить такой толчок, что потом будешь долго лететь и кувыркаться. Загоров был озадачен новым поворотом. Разговор получался еще более неприятный, чем он предполагал вначале.
— Да это... Я сожалею, что задал вам такой вопрос.
— Стоит ли сожалеть о пустяках! — буркнул Одинцов, густо выпуская дым изо рта и носа.— Тут посерьезнее дела назревают... Вот Чугуев сообщил мне, что вы с ним якобы не сработались. Как это понимать, комбат?
Лицо у Загорова сделалось расстроенным, в глазах была виноватость. Теперь полковник смотрел на него совсем сурово, как умел смотреть только он, когда бывал крайне недоволен кем-либо из подчиненных офицеров. В таких случаях малодушные, стремясь избежать его вспышки, начинали сразу извиняться, и объяснение получалось путанным. Комбат Загоров был мужественным человеком и не отрекался от своих слов.
— Так и понимать, товарищ полковник,— заговорил он, подавляя волнение.— Мы с замполитом в разные стороны тянем. А это значит, что проку от нашего сотрудничества не больше, чем от рака, лебедя и щуки в известной басне. Лучше сказать об этом прямо и честно, чем молчать. Я и сказал.
— Похвально, похвально... Так и сказал — с раздражением, под горячую руку?
— Может, и под горячую. Но все было заранее обдумано.
— И долго ли думал, чтобы ляпнуть такую невразумительную фразу: «А вы мне не нравитесь»?
Да, конечно, получилось глупо. Впав тогда в спорный и нетерпеливый тон, бухнул именно эти слова. И Чугуев вправе был подумать, не нравится он потому, что осудил фронтовую философию комбата.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104