— На то и командир: не только руками да ногами, но и головой работать должен. Головой даже больше... А это хорошо, Русинов, что вытянул роту из прорыва,— одобрил Одинцов.
Анатолий вдруг поднялся, серьезный, сосредоточенный.
— Разрешите и мне сказать?.. Предлагаю выпить за суровую, мудрую школу полковника Одинцова. За ту школу, которая началась в годы войны и обогатилась в дни мирной учебы. За вас, Георгий Петрович!
Тост был принят с одобрением. Нужен был такой тост. И хорошо, что сказал его молодой командир роты.
— Спасибо, Русинов. Для такого ученика, как ты, ничего не жалко... Спасибо, я тронут.
На долгом и сложном пути каждого военачальника немало узловых станций, много раз приходилось переходить с одной должности на другую. Но тяжелее всего оставлять полк. Это не просто очередная ступенька — это родная семья, где ты стал отцом для многих.
— Спасибо,— молвил он еще раз, как видно, справившись с волнением. — Вот сын у вас остается... Как, Володя, не подведешь отца?
— Буду стараться, папа,— отвечал Одинцов-младший.
— Старайся, сынок. Если вначале даже поскользнешься где-нибудь — з службе всякое бывает — все равно старайся. Это заметят. И оценят, и поверят, и помогут... А вообще, откровенно говоря, трудно тебе будет служить в моем полку. Если иному подчас можно и кое-как, то тебе никогда нельзя расслабляться.
Давно наступил вечер. Догорали лиловые зарницы и по небу рассыпались яркие звезды. Русинов возвращался в общежитие в чудесном настроении.
— Толя! — неожиданно позвал его знакомый женский голос.
Русинов оглянулся и увидел под ветвистым кленом заведующую столовой.
— А, Люба!
Едва подошел, она прильнула к нему.
— Ты был у командира?
— Да... А ты откуда знаешь?
— Мы, бабы, все знаем... У Одинцовых сын приехал из училища, будет служить здесь. А сам-то Георгий Петрович скоро улетит в верхи.
— Вот это осведомленность! — подивился Анатолий.
— Ах, не о том я хотела сказать! — вздохнула Люба; голос у нее пресекся, стал жалобным.
— Что случилось?
— А-а, старая песня!.. Муж опять недругом стал. Как приехал из отпуска, так и отделился.— Ее душили слезы, и она уткнулась в его плечо.— Пришло письмо из села на мое имя. Пишет девушка, с которой он дружил раньше. Все равно, говорит, он к ней вернется... Да что я, совсем такая негодная, что ли? Придет домой, ляжет на раскладушке и дерет храпака. Разозлилась нынче я и говорю: «Раз не нужна тебе, пойду поищу другого!» И дверью хлопнула... Толя!
Анатолий вмиг протрезвел, сообразил, какая беда ходит за ним по пятам. Нет, хватит приключений!
— Поздно, Любушка, женюсь я!
Она вскинула голову, пристально глянула на него.
— Значит, и ты не пожалеешь меня?
— Пойми, жениться собрался!
— А если я приду к твоей молодой жене и скажу, что ты мой? — пригрозила она.
«Вот это да! — охнул он мысленно.— Ну спасибо за науку. И Женьке спасибо... Нет худа без добра».
— Не посмеешь, Люба,— твердо и неуступчиво прервал ее Анатолий.
Женщина оттолкнула его от себя с такой силой, что он больно ударился о дерево.
— Бесчувственный чурбан — вот ты кто!—негодовала она.— И дура та, что замуж за тебя пойдет...
К счастью для обоих, послышался призывной голос:
— Люба-а!.. Люба-а!
— Наконец-то зашевелился мой медведь! — с едким смехом заметила она.— Ну хоть позлю его... Да-а! — отозвалась она.
— Ты где-е?
— Поищи, родненький, поищи!
Анатолий поспешно удалился, но до его слуха донеслось:
— С кем ты тут шашни строишь?
— Что не видишь разве?.. Был молодец да улетел.
— Пошли домой! А то сверну голову и тебе, и полюбовнику.
— Смотри, какой грозный! Так я тебя и испугалась...
Голоса их, вначале громкие и рассерженные, постепенно затихали. Кончат они в объятиях друг друга. И позже будут повторять сцены неверности, вспышек страсти, ревнивых ссор и примирения. Что поделаешь, жизнь — штука сложная.
Анатолий заторопился к себе в общежитие.
— Ну, баба! — бормотал он ошеломленно.— Прямо разбойница. Холера, так сильно толкнула! Плечо-то болит... Знала ведь, что муж пойдет искать, и поджидала другого, чтобы подразнить. Ну, баба!
Темно-серые клочковатые тучи жались к самой земле, чуть ли не цепляясь за смотровую вышку. Дождь зарядил всерьез и надолго. Поле танкодрома, покрытое подпалинами раскисшей глины, пузырчатыми оконцами бесчисленных луж, представляло грустное зрелище.
— В такую погоду только у телевизора сидеть,— проворчал белобрысый младший сержант Савчук, отмывая в луже захлестанные грязью сапоги.
— Погода знает, что делает,— пошутил скуластый сержант Ковров.— Как говорил Суворов, тяжело в учении — легко в бою.
— Умолкни, остряк-самоучка! — осадил его насупленный Индришунас.— О трассе думай, еслиф не хочешь срезаться.
О трассе думали все. Думал и Гурьян Виноходов, который волновался больше других. Быть или не быть ему механиком? Неужели так и уедет домой, как самый неспособный и безнадежный? Самолюбие его задевало именно то, что на него смотрят, как на неисправимого растяпу.
Глаза Гурьяна обозревали поле с постигающей пытливостью. Да, тут бодряческим наскоком не возьмешь— нужен продуманный расчет, прикидка на каждое препятствие. Если смотреть на трассу от столбиков исходной линии, откуда ринутся вперед машины, то она кажется бесконечной, и теряется где-то там, за мутноватой дождевой завесой. Гурьян не то что изучил — ногами исходил танкодром вдоль и поперек. Но сегодня все — загадка. Воронка, конечно, залита водой, и танк будет почти нырять в желтоватый глинистый раствор; колейный мост по-рыбьи скользкий: чуть неточно возьмешь — сразу скатишься с него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104