— «Нафсимни ижорага куйдим» — вы эти слова переводите «нанялся я»... Разве это правильно?— спросил Волков.
— Я перевел смысл, а не буквально,— пояснил Григорий. Слово «нафс», «нафс» значит «дух, дыхание» и одновременно: «Тело, кровь, плоть». То-есть этот работник сдал в аренду вам, хозяину, свое тело и свою душу. Он отказывается на время своей службы у вас от своей личности, делается как бы вашей вещью, рабом.
Лицо Волкова расплылось в широкую довольную улыбку. Он подмигнул Кислякову:
— Какого молодца-то я нанял, а? Уж Волков, Миша, не ошибется!
Раскрасневшаяся от жары и водки, Прасковья Васильевна наклонилась к Григорию:
— Это счастье ваше, Григорий Васильевич, что к Арсению Ефимовичу попали,— сказала она, обдавая его жарким проспиртованным дыханьем и крепким запахом пота. — Его все знают, у него служить вам будет легко. И в наш клуб будете ходить по его карточке.
— Я могу вступить членом...
Прасковья Васильевна засмеялась, замахала рукой, бурный хмельной смех не давал ей говорить. Жена Волкова пояснила Григорию причину ее смеха:
— В члены клуба принимают только представителей фирм, заводчиков и самостоятельных хозяев. Они нарочно установили высокий членский взнос, чтобы не принимать мелких служащих, чувствовать себя без них свободней.
Григорий с удивлением взглянул на жену Волкова: в голосе этой дамы с аккуратно зачесанными седыми прядями волос слышалось осуждение среды, к которой она сама принадлежала.
Кисляков быстро хмелел. Его обвислые мокрые усы теперь закрывали весь рот, лицо налилось кровью. Он жаловался Волкову на Клингеля:
— Положительно невозможный человек! Я говорю ему: «надо привлекать к работе энергичных, знающих край людей». А он насупился, молчит. Он не может развернуть работу банка. В конце концов правление просто закроет отделение. И тогда все наши с тобой
мечты о широком развитии русского дела в ханстве погибнут. И он еще называет себя русским финансистом, этот человек, абсолютно лишенный всяких корпоративных чувств.
— А ты говорил ему обо мне?— спросил Волков, наполняя водкой рюмку Кислякова.
— О тебе и разговор шел... Нет, ты подумай, он как-то при мне посмел назвать тебя ловкачом!
— Когда ж это коммерсант-то ловким не был, а? В коммерции надо быть ловким, Миша. Ты под чужую шкуру не залезешь,—тебе под шкурку залезут. Сумел— взял, не сумел —- свое отдал. В коммерции лучше быть жуликом, чем дураком. Мы банковские-то дела хорошо знаем, Миша, там ловкачи сидят почище нас, грешных. Клингель-то и сам хапнуть приехал. Черт его понес бы из Петербурга в Новый Ургенч отделением банка заведовать. У его отца, говорят, в Питере банкирская контора. Он бы давно хапнул, да не знает с какого бока приниматься. А я, Миша, с банковскими кредитами могу и подождать, мне не к спеху.
Мутный взор Кислякова упал на Григория, с недоумением слушавшего хмельные рассуждения Волкова.
— Не понимаю я этого твоего цинизма, Арсений,— сердито сказал Кисляков.— Ну зачем ты клевещешь на себя? Зачем эти твои невозможные поговорки?—Ты, не зависящий ни от кого коммерсант, умница, прекрасный деятель — и такой цинизм!.. Я только одного не могу простить тебе: до сих пор ты ничего не сделал для организации потребительского общества, а ведь это мы поручили тебе еще три месяца назад!
Волков засмеялся:
— Раз Волков сказал,— Волков все сделает, Миша Устав уже утвердили, членские книжки я заказал. Теперь только выбрать хороших людей в правление, а тебя его председателем.
Кисляков застыл от радостного удивления, потом, уронив стул и опрокинув на скатерть соусник, бросился к Волкову, громко поцеловал его в губы:
— Арсений! Бесспорно одно: ты единственный порядочный человек в колонии! Эти невежественные тупоумные толстосумы, вроде Мешкова, способны думать только о своем кармане, только о своем благополучии,
А ты... ты готов забыть о своих делах в заботах о благе русского торгового общества.
Волков осторожно посадил расчувствовавшегося Кис-лякова на стул и, вынув из бокового кармана пиджака пачку бумаг, подал ему:
— Дома вечером прочти, и где нужно, там подбавь и поправь, Миша.— Волков подмигнул ему.— В нынешний раз, я думаю, его высочеству хану хивинскому придется покорежиться...
Волков тяжело поднялся со стула:
— Ну, дамы, вы как хотите, а мы соснем малость. Он положил руку на плечо Григория:
— Вот что, молодой человек, ты мне понравился, Хочешь — обижайся, хочешь — не обижайся, а только звать я тебя буду по-своему, по-простецки — Гришей. Жить будешь у меня в доме, в моем кабинете. Забирай свои вещи и приходи. А завтра — и за работу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Густое мычание коровы и злой лай цепной собаки разбудили Григория; он открыл глаза. Сквозь щели ставни, прикрывавшей большое окно кабинета, тянулись оранжевые лучи солнца.
Григорий вскочил с кровати и, босиком добежав до окна, |распахнул створки ставни. Солнечный свет широкими полосами лег на желтый пол комнаты; приятный бодрящий ветерок обдал сонное лицо. Со двора донеслось озабоченное кудахтанье кур, слышались неясные женские голоса.
Григорий перегнулся через подоконник. На обвитой густо-зеленым хмелем веранде, примыкавшей к соседнему окну, у столика, заставленного пузырьками, коробочками, кусками ваты и бинтов, сидела Татьяна Андреевна. На полу, у ее ног, расположились несколько узбекских женщин с детьми.
Татьяна Андреевна озабоченно осматривала больного ребенка. До Григория донесся ее голос:
— Опять запустила, Анар. Твой Бабаджан давно не оттягивал бы тебе рук, если бы ты не ленилась ходить ко мне.
Молоденькая мать смущенно оправдывалась:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98