Это его беззлобное отношение к мерзостям жизни, эта интеллигентская мягкотелость, которую он пытался оправдать созерцательностью натуры, глубоко возмущала Елену. Она знала о его увлечении Натой. Та не раз сама небрежно, слегка иронически, рассказывала ей об этом. Елена возмущалась слепотой Григория, не замечавшего всей пустоты эгоистичной богатой девушки. Нравился ли он ей самой? Елена искоса взглянула на Григория, покорно шагавшего рядом с ней. Нет, подобный «созерцатель» был бы свинцовым грузом в ее жизни. Ее мать, старая учительница рабочих предместий столицы, воспитала своих детей совсем иными. Старший
брат Елены, сосланный на семь лет в Нерчинск, бежал заграницу. Сама она, едва окончив гимназию, стремилась быть самостоятельной, и в поисках средств для дальнейшего учения, не побоялась поехать в Хиву.
Лазарев предостерегал Елену от слишком горячего нападения на Григория. Он думал, что резкие упреки могут побудить его замкнуться в себе.
Машинист был дома. Он сидел у чайного стола и вслух читал жене очерк Короленко.
— Вот хорошо сделали, что зашли!— сказал он, поднимаясь навстречу молодым людям.— Снимайте пальто и садитесь к столу.
Жена Лазарева, полная женщина с энергичным профилем, быстро подогрела самовар, нарезала свежих лепешек, поставила молоко и душистый сотовый мед.
— Кушайте липовый мед, прямо с пасеки папани из Уфимской губернии, из Белебея прислал,— ласково угощала она молодых людей.
— А где же мой ученик?— спросила, оглядываясь Елена.
Из двери соседней комнаты показалась белая головка сынишки Лазаревых. Сердито сдвинутые брови матери не испугали его, он подбежал к Елене и прижался к ней.
— Мама послала меня спать, а я ваш голос услыхал, — сказал он, застенчиво поглядывая на Григория.
— А ну-ка, Григорий Васильевич, проэкзаменуйте моего сынишку по узбекскому языку,— предложил отец.
Григорий заговорил с мальчиком. Тот, вначале стесняясь, скоро оживился и, захлебываясь словами, бойко рассказал ему о всех своих товарищах — узбекских мальчишках. Он без всякого акцента произносил мягкие певучие хивинские слова.
— А вы как?— спросил Григорий отца.
Лазарев засмеялся.
— На двойку, больше не отвечу.
Он пододвинул к молодым людям хлеб и мед. — Кушайте, пейте чай и рассказывайте, что поделываете.
— У Григория Васильевича есть, что рассказать,— заметила Елена.— Он в банке, как говорили вы ему, хотел гроссбухами от жизни загородиться, а жизнь перехлестывает и через главные книги. Он мне сказал,
что сегодня по какой-то причине пришел в «злобное отчаяние», а оно так несвойственно его созерцательной натуре.
Она рассказала Лазареву об их стычке по дороге в клуб.
Лазарев рассмеялся.
— Задорный вы народ, молодежь. Григорий Васильевич, конечно, на себя клевещет, но пусть он нам расскажет, отчего это рассердился.
Григорий рассказал о своей встрече на озере с дехканами и притче, поведанной стариком. По мере рассказа горячее возмущение опять охватывало его.
Лазарев, прихлебывая чай, внимательно глядел в взволнованное лицо Григория.
— Что же вы ответили Сауру на просьбу научить дехкан, что им делать?
Возбуждение Григория упало от неожиданного вопроса машиниста. Он коротко сказал:
— Я уехал.
— И на этом успокоились?
Григорий несколько помедлил с ответом, потом сказал, словно нехотя.
— Не совсем. Я хочу попробовать защитить дехкан... Лазарев одобрительно кивнул головой.
— Хотите возбудить общественное мнение России, написать в газету? Что ж, попробуйте и это.
— Меня ужасно возмущает в нем какая-то особая его беспомощность, интеллигентщина,— сказала Елена.— Ему не удалось сразу поступить в университет. Так вместо того, чтобы заработать средства на ученье, ручки сложил. Буду — говорит — «главным бухгалтером, или доверенным крупной фирмы».
— Ведь это я пошутил,— попробовал защититься Григорий.
— Какая тут шутка?—возмущалась Елена.— Для чего вы здесь? Ну, скажите мне цель вашего приезда в колонию. Я знаю ее: накопить денег и поехать странствовать по белому свету. Чтобы собрать капитал для таких путешествий, надо закрывать глаза на все, что здесь творится или быть таким, как все.
Григорий молчал. Чувство обиды за человека, за него, звеневшее в голосе молодой девушки, его поразило, но он не мог сказать ничего в свое оправдание.
Лазарев прервал неловкое молчание.
— Григорий Васильевич,— серьезно сказал он.— Если вы не хотите быть волком, подобно Волкову, не хотите быть пустомелей, подобно Кислякову, то ны остановитесь на третьем пути. Это путь борьбы. Я знаю, что вы рано или поздно сами придете к такому выводу. Для этого нужно только быть честным, а я в вашей честности не сомневаюсь.
Он переменил разговор.
— Есть слухи, будто бы генерал Гнилицкий опять приезжает.
Григорий подтвердил.
— Хан арестовал какого-то туркменского старшину. Туркмены угрожают разбить Хиву, если он не освободит его.
Лазарев недоверчиво улыбнулся.
— Волнуются не только туркмены, но и каракалпаки, и казахи, и узбеки. Старшина — предлог для волнения.
Он положил руку на плечо Григория.
— Эх, Григорий Васильевич, вы думаете, дехкан некому научить действовать? Такие люди всегда найдутся. Они научат дехкан бороться за свои права. Даже такой маленький случай, как афера Волкова с арба-кешами, послужит им хорошим уроком.
Григорий рассказал о тревоге Саура и его подозрении, что черную арбу прислал Шарифбай.
Лицо Лазарева приняло озабоченное выражение. Он обратился к жене:
— Июта, сбегай, позови ко мне Сапара.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98