.. Долгое время они были не только свидетелями ее жизни, но и друзьями. Она их мыла, терла песком... Они ее. кормили, поили чаем, слушали долгие разговоры с Тоськой... Здесь, из этого окна, выглядывала почтальона, сюда принесли мешок убитого лейтенанта...
Деликатно постучавшись, в кухню ступил Мефодий Иванович. Капитан был в бязевой нижней рубашке и синих крылатых галифе. В руке он держал затрепанную книгу,
заложив пальцем ее страницы. Сел за стол, тихонько покашливая, поправил толстые линзы очков.
— Вас Тося послала? — не выдержав, первой спросила Шура.
Капитан озадаченно посмотрел на нее и кивнул головой. — Плачет...
— Господи,— вздохнула Шура и опустилась рядом.— Если бы кто знал, как я люблю ее...
— Шура,— серьезно начал капитан и сложил на клеенке старые, в синих венах, руки.— Я человек военный... у меня значительно больше сведений о том, что делается на освобожденных территориях...
— Я читаю газеты,— перебила : Шура.— Слушаю радио...
— Прекрасно,— Мефодий Иванович прячет за очками глаза.— Но дело в том... Радио, газеты... В общем, в чисто житейских делах они несколько приукрашивают положение вещей.
— Как это? — с испугом спросила Шура.
Капитан заерзал на табуретке, по лицу его пошли пятна.
— Жить там негде. Ютятся в разрушенных подвалах... без дров, угля...
— А у нас? —засмеялась Шура.
— Это еще не все,— Мефодий . Иванович откинулся спиной к стене и пристукнул ладонью по столу.— Главное... есть строжайший приказ снимать всех с поездов. Говорят, на станциях бродят толпы людей, которые не могут ехать дальше или вернуться назад, откуда приехали... Есть случаи тифа... Об этом не следует рапространяться, но ты должна знать...
Шура вилкой рисовала на клеенке узоры, прислушивалась к бурлящей кастрюле и бросала изредка косые взгляды на тощего капитана в бязевой рубашке с завязками у шеи.
— И потом,— Мефодий Иванович замолчал, подыскивая слова.— Странно, что нет тебе писем... Тебе не кажется это странным?
— Нет,— быстро ответила Шура и поднялась, оттолкнув табуретку.— Еще не такие бывают случаи... Война.
— Тем более,— с растерянным видом протянул капитан.— Кто даст гарантию, что... в общем...
Шура низко наклонилась к нему и спросила почти с ненавистью, побледнев и кусая губы:
— Вы что хотите... Хотите, чтобы я не ехала... А если вас никто не будет ждать?! Ни жена, ни дети... Вы им найдете оправдание? Даже если тиф...
— Конечно,— забормотал капитан.— Я должен заботиться... и вообще...
Он взял книгу и пошел к дверям. Посмотрел на Шуру и болезненно улыбнулся:
— Пару-то сколько... суп уходит. Может, Каменец-Подольск проедешь. Выгляни в окно.
Весть о том, что Шура уезжает, быстро распространилась по дому. Кажется, не было такой комнаты, где не обсуждали бы ее решение. В квартиру Тоськи стали забегать женщины, словно еще ничего не зная, слушали, как она ругается, грозит, что запрет дверь и не выпустит неблагодарную девчонку из дверей... Кто соглашался, кто равнодушно пожимал плечами, но, уйдя, надолго задумывался. Многие смирились со своими похоронками, начали другую жизнь, и прошлое стало для них воспоминанием, которое уже никогда не повторится. Даже робкие надежды, посещающие бессонными ночами вдовьи комнаты, наутро казались выдуманными и под напором повседневных забот тускнели и гасли, как крошечный огонек коптилки перед ярким светом.
Вся их жизнь, с усталым почтальоном, в сумке которого каждый раз лежало одно-два извещения о смерти, с вызовами в военкомат, бабьим одиночеством и думами о пайковом хлебе и дровах, вся жизнь убивала надежду. Она остав.-ляла на долю женщин угрюмое остервенение в бесконечной борьбе с нуждой и иссушающим горем. А потом были еще волнения о безотцовщине детей, о том, что протекает крыша и уже нечего снести на менку...
И хотя из городка в городок, растекаясь по эшелонам, будоража базары и заводские цехи, шли рассказы о чудесных возвращениях и воскресших из мертвых, многие знали, что их минует такой счастливый конец. Нет, они не смирились, не опустили руки, иначе бы не смогли выжить. Умытые и причесанные, шли в школу дети, чинились крыши, на дне чемоданов находились еще не снесенные на базар вещи... Но надежда на возвращение мужей оставила их дом, словно раз и навсегда лишив эти бревенчатые стены радости встреч и суматохи ожиданий.
И то, что, несмотря на войну, не получая писем, одинокая и бездомная, Шура решила уехать, потрясло женщин. Они собирались во дворе, шли к Тоське, слушали ее ругань
и волновались или равнодушно пожимали плечами. А дома, сидя, в тишине комнат, с отчаянной мечтой о чуде, которое должно быть хоть раз в человеческой жизни, вдруг представляли себя на месте этой девчонки и с трепетом снова перечитывали письма, разглядывали похоронные документы, выискивая в них несоответствия и тайно, испуганно лелея проснувшиеся слабые надежды...
И случилось странное. Кто сумел житейским опытом и с помощью выстраданного временем трезвого взгляда подавить в себе робкое движение души, те возненавидели Шуру. Она для них стала тем, кем они могли быть, если бы имели силы не верить казенным печатям, хмурым глазам военкома и воспоминаниям друзей, вернувшихся из военных госпиталей. И это делало их жизнь еще невыносимей, словно в прожитых ими днях все время таилось какое-то предательство.
А другие неожиданно почувствовали себя способными сделать то же, что и Шура. Но им нужен был тот, в ком надежда не подверглась сомнению, кто смог бы переступить грань неверия в чудеса и добровольно пойти на новые разочарования, скитания по дорогам...
Шура ничего об этом не знала. Она готовилась в путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73