В зеркальных стеклах шкафов отражались дымные столбы света, падающие из-за неплотно закрытых штор. Длинные ряды бокалов дробили свет на хрустальные брызги.
Она прошла под лестницу. Толкнула дверь и увидела пьяного отца. Он полулежал на протертом диване в распахнутом форменном пиджаке, из-под которого дыбом торчала помятая манишка, надетая на голое тело.
— А-а, Шурка? — обрадовался отец.— Проходи... садись!
Шура опустилась на валик дивана.
- Ты уходить-то собираешься?— спросила она тихо.— В городе никого... Ни милиции, ни войск... Вот-вот немцы..,
— Больной я... что-то внутри болит. А ты иди отсюда. Спасайся, Шурка. Что мне, старику, немцы сделают? А ты иди. Прощай, дочь.
Он хотел встать, но ослабевшие ноги не держали, и он снова плюхнулся на диван.Шура тихо заплакала. Ей было одиноко и страшно, В открытую дверь она видела, как по темному и пустому залу медленно прошла взъерошенная, озирающаяся кошка.
Шура шла быстро, не оборачиваясь. Изредка обгоняла одинокие двухколесные тележки, на оглобли которых налегали старики или молодые женщины. На тележках колыхались подушки, чемоданы, узлы. Долго было слышно, как на пустынной улице тарахтит и бьется о колесо какой-нибудь плохо привязанный чайник или примус... .
Вот и окраина. Домики лепятся у дороги. Бродят куры с крыльями, помеченными синькой. У разбитого киоска, покрытого голубой облупившейся краской, стоит пацан в грязной майке. У ног его разломанный ящик с чернильньь ми пузырьками. Он берет пузырек в руки, размахивается и швыряет его в каменный забор. Стекло разлетается, и на белой известке расплывается иссиня-черное пятно. Он бросает методично, подолгу прицеливаясь в только ему видимую точку на залитом солнцем побеленном заборе.
Шура остановилась возле него, заглянула в сорванные двери киоска. Там бегали куры, что-то торопливо выклевывая из щелей досок. Пацан опустил руку с очередным пузырьком и оглядел ее с ног до головы. Хотел что-то
сказать, но Шура уже уходила от него, и тогда он бросил пузырек ей вслед. Синее стекло взорвалось у ее туфель, расколовшись о камень булыжника. Брызги разлетелись во все стороны. Шура обернулась. Мальчишка стоял у киоска, молча глядел на нее. .
Шура медленно пошла дальше. Она не могла понять, зачем он это сделал. Из всего странного и сумасшедшего, что она видела в эти дни, встреча с мальчишкой казалась ей самой обидной и непонятной. И потом, много лет спустя, вспоминая, как уходила из родного города, особенно ясно будет видеть, этот покосившийся распотрошенный киоск, белый, залитый солнцем забор, усеянный чернильными кляксами, и молчаливого пацана у разломанного ящика с пузырьками.
Шура вышла на лноссе. Асфальтовая дорога лежала ровной полосой, по бокам которой на песке были пробиты колеи от тележных колес, валялись размолотые доски, обгорелые кабины машин и трупы распухших от жары лошадей, покрытые жужжащими роями мух...
ДОРОГА
Она не помнит, сколько дней шла через села, через поля, по разным дорогам. Иногда в толпе таких же, как она, бездомных, грязных, усталых людей. Чаще — одна. Она привыкла к одиночеству, к голоду и дорогам. Туфли ее развалились, и она нашла в обгорелом тряпье, валяющемся у обочины, совсем новые калоши...
Лили дожди. Продрогшая, мокрая, девушка тащилась по размытым проселкам, стучалась в хаты, просясь переночевать. Спала на полу, накрывшись мешками. Ела картошку в кожуре, макая рассыпающиеся куски в серую соль. Утром уходила дальше, и никто ее не провожал.
В тот день она остановилась у края громадного поля, утыканного сухими стеблями подсолнечника. Дождь стучал по земле, которая уже не впитывала воду. Лужи тя-нулисьпо дороге, оловянными пятаками светились между комьями пахоты. Ветер загибал полы рваного ватника, висящего на кресте покосившегося чучела. Шура сняла насквозь мокрый, холодный ватник и надела его на. себя. Зубы ее выбивали дробь. Руки тряслись. Она оглянулась по сторонам. Позади была глинистая дорога, синий за стру-
ями дождя бугор, размытый горизонт с низкими тучами. Впереди было рваное небо, тот же горизонт и та же, уходящая в дождь дорога. На оголенном чучеле болтался грязный картуз с оторванным козырьком.
И Шуре захотелось умереть. Она опустилась на обочину, натянула на голову ватник и затихла, прислушиваясь, как монотонно барабанит дождь. Просачиваясь сквозь стеганую вату, дождь бежал ручьями по ногам, переполнив калоши, стекал на помятую траву. Она не чувствовала ни боли, ни особенного холода. Голова ее лежала на коленях, руки бессильно свисали вдоль боков, и пальцы лежали в прозрачной луже. В отверстие ватника было видно, как всплескивает вода под тяжелыми каплями, как шевелится трава и расползаются комья земли. Между ней, сидящей на обочине, и этой травой, этой лужей и землей сейчас не было никакой разницы. Она казалась сама себе продолжением или частью холодного мокррго мира из дождя, глины и шороха качаемых ветром, почерневших стеблей подсолнечника...
Она вспомнила бесконечные дороги, звон закрываемых за ней щеколд... Земля такая большая, что один человек на ней меньше муравья. Мельче вот этой крупинки, что кружится в луже... Сколько таких песчинок в одной горсти?.. А что изменится в мире, если не будет вот этого комка земли, даже пусть целого этого бугра? Почему же так надо цепляться за жизнь?! Это так просто... Сидишь и чувствуешь, как остывает тело... Сначала'оно немеет, потом становится чужим, непослушным, ты уже не можешь по своему желанию шевельнуть ногой или поднять голову... Перед твоими глазами качаются твои мокрые волосы, прямые и серые, как прошлогоднее сено.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73