Шура шла за милиционером, пока он не остановился у голландской печки. Остановилась и она.
— Садись,— сказал он. Она села.
— Замерзла?
Она посмотрела на него равнодушно и отвернулась. Ей в пальто было тепло... Вот усталость... Это не то слово. Ей было просто все безразлично. Она могла лечь у кирпичной стены или снова бесконечно шагать по разбитой дороге. Ее уже ничем не удивишь и не перепугаешь. А что бы она хотела? Хотела бы ничего не видеть... Закрой глаза! И ничего не слышать... Прижми воротник к ушам! Пришла ночь. Темная. Кружится -голова. Положи ее на кирпич стены! Стена шатается, плывет земля с одиноким разрушенным полустанком и старыми тополями с ревматическими, голыми ветками... Володя, где ты?! Разве ты не видишь, как это плохо, когда шатается и плывет земля, а где-то под мужским полушубком плачет старуха...
Милиционер вернулся и сел рядом, опершись спиной о голландскую печь. Лицо у него заросло рыжей щетиной, словно медной проволокой.
— Пропадает народ,— говорит он.—Толкутся здесь неделями... Как бы и тебе не загинуть...
Шура смотрит на белые изразцы. Они как осколки раз-битой посуды.
— Поездов почти совсем нет... Придется нам здесь расстаться..— продолжает задумчиво милиционер.
— Зачем? — с трудом спрашивает Шура.
— Притопали,— говорит милиционер.— Это уже наша земля. Мне по начальству следует явиться — тебе дальше ехать...
— Куда?
— Дальше. Там не пропадешь. Там люди войной не взволнованы, добрее. Среди них не пропадешь. Между прочим, я свой адресок тебе в кармашек сунул. Мало ли что, а после войны заглянешь, коли .жив буду. Как думаешь: встретимся еще?
— Да,— кивнула головой Шура.
— Я тоже так.думаю,— согласился милиционер.— Ну, пойду дровишек насобираю...
Он притащил обломок зеленой скамейки, обгорелый кусок балки, обрывки толя и разложил костер. На огонь стали сходиться люди. Они протягивали к, пламени руки, здоровались и рассаживались вдоль степы. Приплелся и парик в брезентовом.дождевике.
— Пианино не надо? — предложил он,—Может, кто купит? Дорого не возьму...
- Где взял-то его? —спросил милиционер.
— Да у насыпи валяется,на тележке сломанной,— кивнул старик.—Не пропадать же добру! Может,кто купит, а?
— Так оно же не твое?
— Это доказать надо,— спокойно сказал старик.— Я там сбоку лачок нацарапал чуток... Вроде, как моя примета. ...
— Война — кому горе, кому белый хлеб... — произнес кто-то невесело.
— Я вот как дам тебе по голове кнутовищем,— сердито ответил старик,— так сам икру пустишь, как жаба болотная!
— А не. лучше ли в город податься и оттуда уехать? — задал вопрос милиционер.
— Не, там хужее,— ответил за всех старик.
— Ну, а тут?
— Здесь другое дело,— торопливо начал человек с перевязанной грязным бинтом щекой. Вата торчала из повязки и трепетала от дыхания,— Как остановится, так
сразу на штурм... Бывает, человек по десять зараз уезжает. Ну, конечно, не без трудностей. Вчера девчонку лет восьми под колеса затянуло. Вжик! —и пополам.
— Обовшивели все,— вздохнул человек в очках, с золотыми зубами.— Кругом грязь...
— Вши, не от грязи,— перебил старик в дождевике.— вши от несчастий и горя. Это точно. Уже временем проверено, да и старики говорят...
Шура сидела, накрыв ноги полами пальто и положив подбородок на колени. Она смотрела на огонь, который становился тем ярче, чем больше темнело. Иногда в костер подбрасывали куски толя, и пламя бросалось вверх, словно рыжая кошка, ловящая улетающие искры. Но затем костер успокаивался, и языки пламени, шатаясь, как эквилибристы на проволоке, начинали карабкаться по обломкам досок и веткам.
Иногда веки у нее слипались, и тогда она переставала видеть людей, пустынный перрон, черные деревья.
Лохматый красный костер шевелился у разрушенной стены, и тонкая кожа век ощущала его тепло, которое как бы медленно входило внутрь Шуры, наполняло голову бездумным круговоротом, начинало просачиваться в грудь, тяжелить ноги, булавочными уколами пробегать по замлевшим рукам. И сквозь это тепло голоса людей пробивались с большим трудом, как сквозь несколько слоев розовой ваты. Потом Шуре показалось, что она.медленно уходит от всех. Отдалялись чуть слышные разговоры. Костер, словно лилия, медленно сложил свои лепестки и стал уплывать, пока не превратился в одну мерцающую точку. Шура шла то по звонкой мостовой, то по гулким тротуарам. Была ночь. Гудели цинковые водосточные трубы, выпуская у самой земли пенящиеся потоки. Вдали дрожала красная звезда, и казалось, что кто-то зовет Шуру, но голоса не было слышно, только в ночном воздухе была та самая напряженная тревога, которая возникает эхом в спящем городе после одинокого крика.
Каким-то усилием она попыталась вернуться снова в реальный мир. Понимала, что все это сон, но сил вырваться из наваждения почти не было: Она боролась со сном, и он наваливался на нее, душил за горло, перехватывал раскрытый для крика рот... Когда-то, очень давно, на нее свалилась в сарае груда сена. Ее сбило с ног, обволокло духотой и пылью. Стало нечем дышать. Она отпихивала сено руками, била его ногами,, но оно только мягко поддавалось под ударами ее ладоней и снова наваливалось на лицо,
сдавливало грудь, и в пересохшей гортани поднимался отвратительный ком , рвоты... Неимоверным напряжением она вырвалась из объятий сена. Сознание словно выплыло из роя мерцающих звезд. Она хватила ртом воздух и вдох-мула его глубоко-глубоко, до самых донышек легких, бережно пропуская его свежесть через мелко дрожащие губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73