— Надо тебя к нам устроить,— сказала она.— Конечно, трудно... Даже очень... Теперь в столовую желающих много...
Она засмеялась и подмигнула Шуре.
— Ничего, считай уже сделано! И хлебную карточку тебе выправим... Вот Петька приедет, до армии топливом нас обеспечит, а там пускай отправляется... Может, с медалями вернется, быстрее из помощников в машинисты переведут. Дружки-то давно локомотивы водят...
Шура ела картошку, от жара которой ломило зубы и выступали на глазах слезы, хрустела капустой и сквозь поднимающийся из миски пар с благодарностью смотрела на повеселевшее лицо Тоськи...
«Да, конечно, ее Петька везучий... И с ним ничего не случится... И я тоже везучая...— И смеялась вместе с Тоськой.— И Петька везучий... И я везучая... И Тоське тоже в жизни повезёт...»
ВТОРАЯ ВОЕННАЯ ВЕСНА
А писем от Володьки не было. Шура сла-а и слала свои письма на его полевую почту, но ответа не получала. «Если у него изменился адрес,— думала она,— то мы потерялись... Он не знает, где я...»
В военкомате тоже не могли ничего сказать. Пожимали плечами: война...
Тоська убедительно говорила:
— Ну расформировали их полк... Перевели его в другую воинскую часть, а новую полевую почту сообщить не может... Все будет в порядке. Ты пиши, не отчаивайся...
И Шура ждала. Высматривала почтальона, но каждый день он проходил мимо.
Иногда Шура ловила на себе тревожные взгляды Тоськи и понимала, что та говорит ей не все, что думает.
— Нет, нет...— шептала она ночами.— Такого не может быть... Никогда... Он жив. И мы еще встретимся... Жив...
Невозможно представить, что его уже нет. И вообще, как страшно подумать о человеке, которого уже не существует... А таких все больше и больше... Какая страшная катастрофа наступает, когда падает человек на. землю и из него, как из опрокинутого сосуда, вытекает жизнь. Всего лишь один человек, а границы непоправимого неизмеримы, и все тысячи оставшихся жить не.смогут восполнить потери. Вместе с ним исчезал целый мир, в котором еще продолжали двигаться по старым расписаниям пассажирские поезда, женщины выходили на свидание, плыл в небе аэроплан и бабочка-однодневка опускалась на качающийся под ветром черный мак, сбивая крыльями желтую пыльцу... И ни для кого уже во всем белом свете это в точности не повторится. Никто больше так не увидит плавающий в темноте огонь звезды или запрокинутые за голову белые женские руки, не почувствует губами соль горячего тела, не услышит
грохот проносящихся вагонов, не вспомнит снова качающееся море, ракушечный пляж и пылающие тучи...
Столовая была закрытого типа. Здесь железнодорожным бригадам и эвакуированным семьям командиров по талонам выдавали суп, сваренный из черемши и мелкой сорной рыбы, Черемшиная вонь, кажется, пропитала'все — ею пахли столы, дощатый пол. Суп имел грязно-зеленый цвет. В месиве квашеных листьев белели распавшиеся рыбьи хребты величиной в мизинец. Тоська теперь работала на раздаче и целый день черпаком на деревянной ручке разливала бурду по мискам и судкам.
Шура мыла посуду, таскала в кухню дрова, откатывала к забору пустые бочки из-под черемши, сливала в чан помои, скребла щеткой пол, дезинфицировала карболкой уборную. Она моталась, не зная покоя, но зато была всегда сыта и получала по рабочей карточке семьсот граммов хлеба, от которых иногда отрезала немного на сухари. Она сушила в духовке эти тоненькие черные ломтики и складывала их в наволочку... «До поры, до времени»,— часто думала она, с довольным видом взвешивая на ладонях свой клад.
Жизнь ее налаживалась. С Тоськой она не ссорилась. Та снова втащила мебель в маленькую комнату, дала постельное белье, немного-старых вещей — туфли там, платьице, кое-что из мелочишки... Они не только не ссорились, а даже подружились и могли ночь напролет прошептаться, лежа рядышком на одной кровати...
Директором столовой был маленький худой горбун, прозванный Злым Карлой. Его согнутая кривобокая фигура бесшумно появлялась то на кухне, то в кладовой, и черные, казалось, из одних увеличенных зрачков глаза настороженно приглядывались к работающим. Говорил он мало. Одевался в широченные брюки, рубашку навыпуск, подпоясанную кавказским ремешком с серебряным набором всяких позвякивающих крошечных сердечек и кинжаль-чиков. Он всегда приносил с собой из дому завтрак — два пластика хлеба с толстым слоем квашеной капусты и стеклянную банку с кашей. Ел в углу кухни на подоконнике, повернувшись ко всем спиной и закрываясь расставленными локтями. У Злого Карлы была большая семья, и все понимали, как трудно ему приходится. Говорили, что однажды он застал у. бочки с рыбой одну из работниц. Та, прекрасно зная, что по военному времени это грозит судом,, упала перед Злым Карлой на колени. Он выбил из ее рук размокший кулечек, зыркнул бешено и вышел из кладовой.
И то, что он даже не кричал, не топал ногами, действовало страшнее, чем если бы он появился с двумя милиционерами, которые дежурили всегда у путепровода, на маленьком пристанционном базаре. Они гоняли старух с мешочками жареных 'семечек, придирчиво посматривали на молчаливых баб с белыми лепешками сливочного масла и разбитных крикливых молодух с горячими пирожками. Этих милиционеров иногда подкармливали в столовой. Еди они медленно, по-крестьянски истово, с каплями пота на лбу, устремив взгляды в клеенку. В районе, путепровода оба пожилых хмурых человека в шинелях олицетворяли законность и порядок. Они унимали разбушевавшихся сожителей или мужей, они знали, как ведут себя на улице подростки, в их замусоленных записных книжках были адреса взятых на заметку, подозрительных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73