— Какая? — спросил он, оглядываясь кругом.
- Меньшая, конечно,— женщина раскрыла дверь, и все вошли в небольшую комнатушку. Шура осмотрела ее и слабо улыбнулась. Давно она уже не видела таких стен, не чувствовала такого уютного спокойствия и тишины, словно все эти вышитые салфетки, подушки и кружевные шторы обладали способностью ограждать от тревог и обид. Кажется, попала совсем в иной мир, в старый, когда-то уже бывший и полузабытый...
— Помогите мне,— сказала женщина и ухватилась за край стола. Они вытащили стол в коридор и вернулись в комнату. Шкаф был тяжелым и неповоротливым. В двери он застрял, и Тоська нетерпеливо крикнула Шуре: — Чего стоишь? Видишь — не проходит? Распахни створку, и кровать тащите.
— Ну вот тебя и пристроили,— немного смущенно сказал уполномоченный.— Живи... Главное, стены и потолок. Как говорят,-были бы голова да ноги, а живот вырастет...
Они молча двинулись к дверям. Шура услыхала, как застучали по лестнице шаги.
— Умываемся на кухне,— с плаксивой издевкой в голосе сказала Тоська.— Туалет на улице... Извините, здесь как в деревне. А насчет отопления поговорим, когда муж вернется...
Она еще хотела что-то сказать, но только вздернула тонкие брови и вышла из комнаты, ногой захлопнув за собой дверь.Шура постояла посередине, подошла к стене, тронула ее рукой и невесело усмехнулась.
Мой дом... Отняли у других и отдали мне только за то, что у меня своего не было... Она прижалась щекой к теплому пятну; наверное, с той стороны находилась печь. Прижалась щекой, шеей, грудью и животом. Раскинула руки, и каждый палец положила на тепло. Стояла выпрямившись, распластавшись по стене, и глаза ее были закрыты.
...Это счастье. Больше ничего не надо... У каждого, у кого есть стены и крыша, есть и счастье... Она сбросила пальто и расстелила его на полу. Легла, вытянув ноги и заложив руки за голову. Комната была узкая, и стены поднимались рядом, высокие. Тоська забыла абажур. Розовый с шелковыми кистями, он висел в пустой комнате, как прозрачный колокол с горящим внутри языком.
А за стеной с грохотом передвигали мебель, гремели посудой и, наверно, плакали, потому что иногда там возникала странная тишина, в которой было слышно, как дрожат под ветром стекла окна...
Проснулась она рано, открыла глаза и тут же зажмурилась от слепящего света. Лежала, не понимая в чем дело. А потом догадалась —это было невыключенное электричество. И сразу все вспомнила и прислушалась к тишине. Из-за стены не доносилось ни звука. Шура подошла к окну и ногтем процарапала толстый нарост инея. Она увидела за стеклом синеву снега и блеклое утро. Легла снова. У нее не было часов, и время остановилось в этой узкой пустой комнате с розовым абажуром.
Медленно бледнел электрический свет, смешиваясь со светом утра, который просачивался сквозь мохнатые замороженные стекла. Шура села, прислонилась к стене. Еще никогда она так не хотела есть. К чувству голода она уже
привыкла, оно было для нее естественным, не прекращалось ни на минуту. Всегда посасывало под ложечкой и во рту стоял привкус кислого хлеба. Голод вошел!, кажется, в каждую клеточку ее тела. Руки, ноги, голова, локти — все требовало и заставляло пошевелиться, встать, куда-то бежать в поисках еды. Она строила фантастические планы о добыче пищи и уже заранее чувствовала бьющий в ноздри хлебный запах подгоревшей корки или кружащий голову сладкий пар мучной затирухи... И одновременно она чувствовала необычайную слабость и тошноту. Это противоречие между жаждой действия и внутренним физическим бессилием делало существование невыносимым.
«Наверно, пропаду я здесь... Чудес не бывает... Интересно, когда была судомойкой на буксире «Скиф», то всегда на тарелках много оставалось еды. Ее выбрасывали за борт. Сама выбрасывала. Сваливала в ведро и тащила... Там была каша со сливочным маслом... Иногда надломанные, но почти совсем целые котлеты... Боцман любил макароны по-флотски. Капитан уважал курицу. Все смеялись над его привычкой пить бульон из чашки. Это же не чай. Суп следует есть ложкой, из глубокой миски и чтобы он был густой, наваристый, с желтыми пятнами жира и торчащей ножкой, облепленной разваренной лапшой... А дома, в общежитии, когда наступала глубокая осень, приходил истопник с большой банкой мучного клейстера. Он кистью густо намазывал длинные бумажные ленты и заклеивал щели в окнах... Кто бы мог тогда думать, что клейстер этот — самая чудесная еда. Ее надо только посолить и хо-~ рошо разболтать, чтобы мука не слипалась в комья...»
Шура встала и снова подошла к окну. Она оторвала полоску порыжевшей бумажки и сунула ее в рот. Пожевала и выплюнула. Обрывок почему-то имел вкус мыла и, размолотый зубами, превратился в противную кашицу. Ее чуть не вырвало. Она торопливо наскребла ногтями со стекла снежной пыли и заела этими пресными ледяными кристаллами подступивший к горлу клубок. .
«Наверно, тут, за стеной, совсем рядом, лежит хлеб, картошка... Стена тонкая. Стукни — отзовутся. Может, даже спросят: что надо?..»
Она осторожно вышла в полутемный коридор. Слева светилась дверь в кухню. Вошла туда и остановилась. Кухня была небольшая. На стенах висели, полки с посудой. В угол приткнулся стол, накрытый зеленой клеенкой. Окно, за которым виднелся двор, засыпанный снегом, огороженный двухэтажными деревянными сараями и забором. Рез-
ко, до боли в челюстях, пахло кислой капустой, вареной картошкой... Кухня была наполнена запахами, и пахло здесь все: клеенка — резиной, стены — сухим мелом, печь — глиной, но сильнее всего — груда кастрюль на плите. Разноцветные — белые и голубые, они в беспорядке лежали на чугунных конфорках, и это из них ошеломляюще несло жареным луком, подгорелым маслом, холодным супом и сухарями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73