Ну, знаешь...
Он подошел совсем близко, тронул ее за рлечи. Высокий, пахнущий потом и мазутом, с еще.мальчишескими редкими усами на оттопыренной губе.
— Вот ты какая...
— Не узнаешь?
— Взрослая... И совсем красивая стала.
— Ты тоже ничего,— засмеялась Шура.— Отращивай бороду. На попа станешь похожим.
Он оглянулся, что-то ища.
— Чего тебе?
— Веревку.
— Зачем?
— Чтоб тебя привязать. Удерешь опять.
— Уже нет, Ванюша... Я к вам на работу поступаю.
— Как в кино... Лучше не придумаешь.
Они шли вдоль пустыря. За их спинами звенели голоса. В траве захлебывались кузнечики, жужжали пчелы. Лениво мекала ободранная коза, привязанная за ногу к
колу.
— Теперь ты никуда не денешься. Будем вместе... Тут наших много. Ты их не забыла? Они тебя вспоминают...
— Я тоже...
— Ты рада, что мы встретились?.. Только честно.
— Честное слово.
И снова запели гудки. Далеко — над паровозоремонтными мастерскими. И рядом — за каменным забором с козырьком из колючей проволоки.
— Мне пора... Перерыв кончается...— Иван мнется.— Когда еще тебя увижу? Ты подойди к концу смены... В кино сходим. Вчера получка была — деньги есть...
— Давай сходим,— соглашается Шура, и парень почему-то краснеет, смотрит на нее исподлобья.
На пустыре уже никого. В дверях проходной исчезают последние фезеушники.
— Я побежал... Значит —после смены... Не забудь! «Господи,—думает Шура.— Вот и начинается у меня новая жизнь... Он тоже совсем взрослый... Думала ли встретиться? Наверно, судьба...»
Дома ее встретила тишина. Она заглянула на кухню и между простынями и полотенцами, висящими на веревках, увидела Тоську. Та сидела за столом, перед горкой вареной картошки, опустив бессильно руки на клеенку.
— Слышь... Тося? — позвала Шура и, раздвигая мокрые рубашки и подштанники пошла к ней.
— Чего тебе? — глухо ответила Тоська и, повернувшись, неприветливо добавила: — Нечего тебе тут делать... Иди к себе.
— Что с тобой? — удивилась Шура.
Лицо у Тоськи было каменно-неподвижным, и только ее тонкие, тщательно выщипанные бровки чуть заметно подрагивали над невидящими пустыми глазами.
— Иди, иди,— сказала она и медленным движением взяла нож, стала снимать кожуру с картошки. И кожура снималась полосками, тонкая и ровная. Затем отбросила нож, задумалась и поднялась с табуретки. Тоська пошла к Плите, запуталась в свисающей с веревки выстиранной исподней рубашке капитана и вдруг, вскрикнув зло, с ожесточением: «Да что же это делается?! В своей же квартире хозяйкой не можешь быть?!» — начала яростно обрывать белье с веревки и бросать на пол.
Всю кухню усеяли свежевыстиранные белые комья спутанного белья. И только тогда Тоська вдруг-остановилась, посмотрела вокруг себя испуганным и растерянным взглядом, поднесла руку к лицу и пошла к столу. Упала головой на клеенку ,и тихонько заплакала.
Переступая через скомканное белье, Шура принесла воды и напоила Тосю. Та пила и плакала, вода в кружке булькала и поднималась пузырями.
— Успокойся,— Шура погладила ее по голове и, не- выдержав, сердито прикрикнула: — Да успокойся же! Расскажи толком.... Ну?!
— Федю убили,— с трудом проговорила Тоська.— То-варищ приходил... Вместе в,том бою были... Закричал: «За Родину...» и упал. Героя ему дают... Шура обняла вздрагивающую на столе голову Тоськи и, прижавшись к ней, тоже заплакала.
Лежали по углам белые рубашки и подштанники. Качались веревки, перекрещивающие кухню в разных направлениях, и на одной из них колыхались выстиранные зеленые капитанские погоны, зацепленные бельевыми прищепками... И почему-то вспомнила Шура дорогу, по которой уходил Володька и тянулись скрипучие подводы, нагруженные пожитками мобилизованных... Вокзал, гудящий от голосов провожающих, команд и стука буферов... И почему-то встало перед глазами то утро, когда бомбили порт и в залитой горящей нефтью гавани сквозь дымы и разрывы шел с бурунами на носу катер «Скиф»... Она как бы снова увидела его короткую мачту, пылающую воду, себя, плачущую на берегу,.. Ревела сирена, гуще становился дым, и вот катер скрылся совсем, но и сквозь черную завесу еще продолжал натужно и страшно кричать его железный голос. И никто не был свидетелем, как катер тонул или изорвался. Он просто ушел в дым, в ничто, растворился со всеми своими каютами и камбузом, с Шуркиными сковородками и кастрюлями, с пропавшей командой. Исчез навсегда, навеки, чтобы вдруг появиться неожиданным воспоминанием в глухом сибирском городке, в низкой кухне, и поплыть по клеенчатому морю у двух женских голов, склоненных на дощатый стол...
Потом женщины разбирали оставленный товарищем вещмешок Феди. Они нашли там сухой паек, чистые портянки, финский нож с погнутым острием, желтые спиртовые подошвы. И пачку зачитанных Тоськиных писем, перевязанных шнурком от ботинка. И еще лежала там алюминиевая большая кружка, вся расчерченная цветами и буквами. По всей кружке были неумело выцарапаны розы, окружающие овал, в котором блестело слово «ТОСЯ». Кружка старая, потускневшая и примятая, и пахло из нее кислым железом.
Тоська налила в нее воды и, стоя у крана, стала пить мелкими глотками.
Пришел квартирант. Капитан осмотрел кухню, с валяющимся на полу бельем, увидел лицо Тоськи, раскрытый вещмешок.
— Простите,—сказал он и, стараясь не стучать сапогами, стал торопливо подбирать свои рубашки, придерживая дужки очков.
— Извините меня, Мефодий Иванович,— тихо произнесла Тося.— Я вам завтра снова постираю...
— Ну, что вы?! Что вы?!— забормотал капитан, прижимая к труди скомканное белье и распрямляясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73