..
«...Что-то случилось с Володей,..» — подумала она.
Открыла глаза и посидела неподвижно, возвращаясь из сна. Догорал костер. Тополя стояли, как черные колонны, кроны их сливались с, небом, хмурым, как перед ночной грозой. Фигуры людей, сидящих у прогоревшего огня; казались большими, тени от них шли по земле и заворачивались на стены разрушенного здания. В тишине костер грыз раскаленные уголья, да скрипел ржавый прут с качающимся куском бетона, похожим на оторванное ухо... Где-то звучала музыка...
Так было недолго. От костра поднялся старик в дождишке.
— Кому-то моя пианина жить не дает,—- сказал он сырым голосом и ушел в темноту, кашляя и отплевываясь на ходу.
Музыка затихла.
Стало слышно только, как монотонно качается железный прут, скрипя у развалин однообразно, словно сверчок...
— Мать его за ногу,— ругаясь, проговорил старик, возвращаясь к костру.— Эдак каждый будет лапать руками...
— Замолкни,— сказал кто-то.
Люди сидели у костра, и у каждого за спиной стояла своя ночь.Шура смотрела на них, небритых, закоченевших, стиснув ворот пальто у шеи. Клубок тошноты подкатывался из желудка. Старик в дождевике откашливался и харкал на шипящие угли. Мокрый драп пальто пах гнилью и горелым листом.
Поезд появился из темноты черной громадиной без огней и света. Нет, он даже не появился... Это было бы не то слово. Поезд был сам бесформенным сгустком темноты, которая медленно вышла из ночи и остановилась недалеко о полустанка, безмолвная, и настороженная.
Громко галдя, таща чемоданы и узлы, люди бросились к эшелону. Они бежали по перрону. Прыгали на рельсы, Топот ног, перепуганные крики потерявшихся. Луна, которая ничего не освещает. Забытый костер.
Шура бежала вдоль состава, увлекаемая за руку милиционером. Она задыхалась от усталости. Галька осыпалась под ногами. В наглухо закрытых грязно-красных вагонах была напряженная тишина притаившихся людей. Милиционер останавливался и колотил кулаками по гулким дверям.
— Пустите-е! — кричал он.— Люди-и-и, пустите, ради бога-а! — умолял он и дергал Шуру к другим дверям, похожим на окованные железом ворота.— Девочку возьмите, гады... Откройте на минуту!!
Шура слышала, как за ними бежали остальные люди и тоже стучали в двери, упрашивали, кричали в голос, грозили или пытались ломать доски, кроша' их яростными ударами гальки.
— Люди-и-и! Откройте, люди-и!
Эшелон стоял неподвижно, безмолвный, словно вымерший, но все уже знали, что он был наполнен дыханием притаившихся людей, сдавленными разговорами и редким плачем перепуганных детей. Иногда сверху вагона откидывался, железный люк и из темноты, в которой виден был дрожащий свет коптилки, раздавалась ругань или женский голос надрывно кричал:
— Чего колотишь, чего?! Дыхать нечем, по крышу забито! Давай дале...
Снизу, от насыпи, сразу доносилось несколько голосов:
— Порасселись там,-гады! Буржуи чертовы! А ну, открывай! Тут тоже дети!. Креста на вас нет!
И кто-нибудь невидимый в темноте, но самый отчаянно-яростный, вдруг выкрикивал:
— Своих бросаете?! Стрелять вас надо-о-о!
Звякнув, люк захлопывался, и люди, бежали вдоль темного строя вагонов, скрипя галькой, тяжело дыша и колотясь в безмолвные деревянные коробки, окованные крашеным железом.
Милиционер все тащил Шуру, больно дергая ее за руку, потом остановился и стал подсаживать. Шура стукнулась щекой о что-то твердое, ухватилась пальцами за какой-то угол и стала подтягиваться наверх. Но в это время оттуда, куда она лезла, послышался окрик, руки соскользнули, и она полетела вниз.
Шура приподнялась на земле и увидела длинный борт платформы, затянутой брезентом. Там, поставив на угол ногу в сапоге, стоял человек с винтовкой, направленной на милиционера.
—Назад! — кричал он и поводил жалом сверкающего штыка. За спиной человека была луна и желтеющий край тучи, но черная голова в кепке закрывала их.
— Девочку возьми,— попросил милиционер.
— Назад! Оборонный завод эвакуируется... Под трибунал хочешь? Назад!!
— Дура ты,— милиционер отвел в сторону штык,— человек погибает,, а ты трибуналом пугаешь. А за человека кто отвечать будет?
— Это не мое дело.. Не трожь винтовку, стрелять буду! Шура стала медленно подниматься с насыпи, опираясь руками на ледяную гальку.
— Ах ты вот какой! —вдруг тихо и с ненавистью прошептал милиционер, и часовой чуть попятился от угла платформы.
— Но, но, но...—неуверенно сказал он.
— А- ты знаешь, кто я? — голос милиционера окреп.— Ты что, не видишь форму? Или для тебя уже Советская власть кончилась?
— Ну, ладно, ты брось,— часовой растерянно искал слова.— Вижу, что милиционер... Ну так что?
— А то, что я приказываю тебе взять этого человека! — перебил милиционер.— Как исполнение моего служебного долга! Именем Советской власти!
Часовой убрал винтовку, потоптался и вдруг сказал:
— А идите вы псе к черту! Может, меня и не было на этом углу... Может, она сама залезла...
Он закинул винтовку за плечо и пошел в темноту; на другую сторону платформы.
Милиционер засуетился, подвел Шуру к платформе, на секунду неожиданно обнял ее и коснулся губами щеки.
— Давай, доця, давай. Ни пуха тебе ни пера.,. Может, свидимся, а нет,— так нет... Прощай, милая.
Он поднатужился и, кряхтя, начал толкать Шуру на платформу. Девушка была тяжелой, силы совсем оставили ее. Слабыми руками пыталась цепляться за угол, срывались ноги, наконец, с трудом перевалилась через край и рухнула на платформу, уткнувшись лицом в мокрый брезент, от которого пахло мазутом.
Вскрикнул паровоз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73