Только ты не лежи пластом. Ты злись. Так легче.
— На себя? — пробормотала в подушку девушка.—Мало радости...
Тоська перевернула ее на спину, отвела спутанные волосы с лица. Застенчиво улыбнулась:
— Ничего, девка... Все будет хорошо. Держи хвост пистолетом. Где наше не пропадало?
Поцеловала Шуру уголком губ, боясь размазать помаду, и поднялась с постели.
— Я пошла. Уже опаздываю. Влетит от Карлуши...
Шура осталась одна. Дом оживал — где-то хлопнула верь, заныли под чьими-то шагами ступеньки лестницы... Проснулись гудки. Они долго тянули свои песни, натужно и устало и, выдыхаясь, затихали один за другим...
Сегодня она не спала ночь. Лежала в темноте и старалась понять свою жизнь. Раньше об этом не задумывалась — жила и все. Но то, что случилось с ней, вдруг заставило оглянуться назад, посмотреть вперед и решить—кто же она такая, где и какое ее место в этой подвижной, быстро меняющейся мозаике дней и событий?
Странно, но раньше Шуре казалось, что она живет сразу в двух мирах, и в каждом по-разному течет время, происходят разные события и сама она бывает разной. Миры были несоизмеримы по величине. Один громадный, тревожный, В котором время ступало месяцами и решались, вопросы о жизни и смерти... Второй — мелочный, суетливый, с мышиной возней и пересудами вокруг пустяков, с дребезжанием ходиков, отстукивающих торопливые минуты...
В первом были судьба всей страны, проносящиеся без остановки воинские эшелоны, из которых доносился визг гармошек и смазанная скоростью разноголосая песня... Мертвая тишина переполненных станционных залов ожидания, когда под лепным потолком оживший репродуктор вдруг начинал передавать о событиях на фронте... Похоронки, воющие бабы, бледные худые, мальчики, толпящиеся у военкоматов... Желание все отдать войне, победе... И боль воспоминаний о Володьке, ноющая, не дающая спать по ночам, заставляющая плакать при.виде новобранцев, когда они маршируют по улицам с провисшими за плечами полупустыми «сидорами»... И гигантская карта на фанерном щите с красной, почерневшей от снега и дождей лентой двигающегося фронта, стоящая на площади. Каждое утро к ней приставляли высокую лестницу' и по ступенькам поднимался человек. Он забирался высоко, за пятиконечную звезду Москвы, и ветер трепал в его руках передвигаемую ленту и флажки. Фанерный щит трещал и осыпал пересохшую краску мирового океана на мерзлую землю, на прильнувшего к материку сгорбленного человека с листком сводки в руке...
А второй мир уже с утра был наполнен мыслями о еде, о том, что и где можно достать, что надеть, продать, купить. В этом мире пересчитывали проросшие картофельные клубни. Варили баланду, из крошечной, в мизинец, рыбешки... Шили ватные унты из старых одеял. Делали беспенное глиняное мыло и варили краску из луковичной шелухи...
Как раньше ненавидела себя Шура за эту суетливую озабоченность будней с их порой нелепой случайностью, изворотливостью мысли »и скоро проходящими желаниями... Как часто проблема дров или одежды заслоняла белый свет и подчиняла себе, казалось, всего человека...
Но сегодня ночью она поняла, что нет двух миров, обособленных друг от друга. Есть только один мир, и в нем все — и малое, и великое, и называется он — жизнь. Эту жизнь надо принимать такой, какая она есть, ничего не выдумывая, не обманывая себя. Мелкое и великое проникают одно в другое, соединяются в -каких-то точках, и в местах этих пересечений рождается необходимое, чтобы не только выжить, но и победить, жить дальше, надеяться, верить в будущие встречи, ждать...
Утром она еще спорила с Тоськой, которая какими-то своими путями дошла до всего этого. И теперь она уже точно.знала, что отныне жить ей, может быть, станет труднее, зато понимать жизнь — легче...
На проходной Шура узнала, где находится отдел кадров завода. Начальник, безрукий инвалид с гвардейским значком и ленточками ранений на пиджаке, долго вертел в руках паспорт, трудовую книжку.
— Трудно у нас,— сказал он.— Вы раньше в столовой работали... Даже сравнению не подлежит.
Шура промолчала.
— Хорошо... Приходите завтра в прессовый цех. Пока подсобной рабочей. Согласны?
— Да..
Снова, как утром, пели усталые гудки. Рабочие шли на. обеденный перерыв. С гамом выбежали из проходной фе-зеушники. Пиная разодранный мяч, понеслись по пустырю. Одеты они были в нижнее солдатское бельё, выкрашенное луковой шелухой,— рубашки, подпоясанные брезентовыми поясами, кальсоны с зашитыми ширинками и тяжелые ботинки. На ходу сбрасывая лишние одежки, ребята рассыпались на две команды.
— Бей!
— Пас... Пас налево-о!
— Бе-е-ей!
Взрослые парни присоединились к мальчишкам. Пыль поднялась столбом. Голый по пояс, загорелый парень с лохматой льняной головой вырвался из толчеи, сбивая с ног защитников, стремительно повел мяч к воротам.
— Ива-а-ан! Ива-а-ан! — надрывались голоса.—Бе-е-ей!!
Шура отбежала в сторону, боясь попасть в круговорот разгоряченных тел, обернулась и вдруг узнала потное лицо и знакомые вихры волос.
— Ваня-я! — закричала она.— Ва-а-ань!!
Парень остановился, мяч выхватили у него из-под ног. Он посмотрел в сторону девушки, медленно прошел к краю поля, поднял рубашку и, на ходу надевая ее, направился к Шуре. Еще издали растерянно щурился, растопыренными пальцами приглаживая волосы. Потом остановился, тихо сказал:
— Шура... Ты?
— Я,— улыбнулась она.— Не узнаешь?
— Черт возьми,— хрипло проговорил он.— Нашлась... Шура?
— Я.
— Это ты?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73