А дальше площадь и деревянная парашютная вышка. Рядом с ней футбольные ворота... Потом кирпичная церковь — приземистая, с низко нахлобученной, как старинный шлем, луковицей, рябой от сверкающих пятен позолоты. Мотаются мальчишки на санях, выгнутых из толстой проволоки. Редко протарахтит машина, и за ней, гроздьями, пацаны на коньках, прицепившиеся специальными крючками...
Чужой холодный город, в котором она с удивлением замечает знакомое раньше — хохот мальчишек, снежок, ударивший в забор, желтое солнце, ведра, качающиеся на коромысле, быстрые взгляды встречных парней... И вдруг, через десятки сверкающих рельсов, над черными паровозами, перетянутыми жаркими медными обручами, над неподвижным лабиринтом вагонов и платформ — длинный узкий мост с перилами, забранными железной сеткой. И с него вид бело-черного города.
Она спускается по ступеням путепровода, ладонью сбрасывая с перил лежалый снег. Поднимает голову и случайно видит Ивана. Он стоит внизу у закрытого киоска, оглядывается, словно ждет кого-то. Подумал и идет ей навстречу. Шура останавливается. Он идет к ней. Сверху такой маленький и упрямый. Она медленно поднимается на несколько ступеней, отступает, скользя спиной по решетке. Потом поворачивается и бросается бежать, гулко ударяя калошами по мосту. Ей кажется, что он вскинул вслед голову... Кажется, что мост гудит, как колокол, и шатается...
Потом она стоит во дворе какого-то каменного дома, замерзшая, с посиневшими губами, пританцовывая калошами. Ждет, когда он пройдет мимо, но он, видно, пошел другой дорогой.
«Он столько сделал для меня, я не могу его обидеть... Не имею права... Это будет не по-человечески.,,»
Из заиндевелого окошка, поверх занавески, на нее настороженно смотрит темное лицо старухи, запеленутое в блеклый платок.
Шура вздохнула и вышла на улицу.К вечеру у эшелона собралась большая толпа. Наверно, пришло полгорода. Откуда-то приехали фыркающие автомашины. Над толпой поплыли клубы пара из сотен раскрытых ртов и дымы от ядовитых самокруток. Городская молодежь уже стояла у раскрытых дверей, перекидывалась шуточками с приезжими, а у насыпи несколько человек накрыли какие-то ящики досками и на «живую нитку» слепили трибуну..
На грузовике приехали музыканты. Желтые трубы их, казалось, были подернуты тонким слоем ледка, так они искрились, холодным блеском. Покашливая, поплевывая, оркестранты сгрудились у вагона, прочищая мундштуки и постукивая каблуком о каблук. Разожгли костры, и к быстро тускнеющему небу поднялись сизые струи.
Человек пять взобрались на пошатнувшуюся от тяжести трибуну, и один из них взмахнул рукой:
— Товарищи-и-и!!
Музыканты приставили к губам ледяные инструменты и грянули ликующий марш. Все сразу пришло в движение. Загудели машины, приезжие стали выпрыгивать из вагонов, толпа качнулась и подступила к трибуне. .
Начался митинг.
Шура ходила между людей, прислушивалась к их разговорам, смотрела на ораторов и все время боялась встретить Ивана. Дважды она видела старуху Фирсову, натолкнулась на Таисию Петровну и немного постояла с ней. Худенькая, небольшого роста, в модных ботиках, она как всегда была чуть растерянна и по-детски любопытна. Становилась на носки, тянулась к трибуне, сдвинув набок шляпку и приставив к уху сложенную ковшиком ладонь. Шура заметила на ее пальцах следы старого маникюра и усмехнулась. Мать Ивана казалась ей странным человеком, очень не похожим на остальных. Как-то Иван сказал, что их отец, лучший лекальщик завода, хорошо зарабатывал, жену свою любил и баловал. .
— Сегодня будут распределять по квартирам,— оживленно сказала она Шуре.— Господи, хоть бы хозяйка по рядочной оказалась...
С дощатой трибуны кузнец Синченко хрипло кричал, потрясая кулаком. Морозный воздух взрывался у его губ:
— ...Проклятый фашизм! Россию не поставить на колени!.. Будем работать до победы!.. Рабочий пролетариат нашего завода... благодарит город!.. Мы не забудем!..
— ...Что бы я делала, если бы не бабушка, не Иван,— продолжала Таисия Петровна,—Они такие самостоятельные... Дали бы, господи, одну комнатку... отдельную на троих. Больше нам от жизни ничего не надо. Завод не даст пропасть...
— Конечно, не пропадем,— ответила Шура и пошла дальше.
Зажгли факелы. Желтые огни осветили искрящийся изморозью воздух. Зарокотали машины, задними бортами подъезжая к распахнутым дверям вагонов. Люди засуетились, стали тащить чемоданы, ящики, узлы. Стоя на подножках, уполномоченные зачитывали списки, громко выкрикивая фамилии. Оркестр играл марш за маршем. Медные трубы плавились в свете чадящих факелов, а громадный барабан бухал на всю станцию, и казалсь, что от каждого его удара разом взблескивали искры качающихся огней.
Шура прислушивалась к фамилиям и думала: «А есть ли среди них моя? Кто я им такая? Приблудшая... Вон уже грузятся Ивановы... Третьяков несет свои вещи...»
Шура идет вдоль состава. Последние вагоны пусты. Тоскливо видеть черноту их углов и распахнутые проемы дверей, в которые ветер намел белые полосы снежной пыли... —-'
Она бредет назад, проходит сквозь гул толпы, рев моторов. Раздаются какие-то команды, плач детей, сердитые окрики женщин. В кузова грузят полосатые матрацы, тяжелые комоды, корзины. Машины отъезжают в темноту, а на их место, буксуя в размятом снегу, становятся другие, и уполномоченные, уже охрипшими голосами, начинают взывать к людям:
— Федосеенко!.. Три души...
— Тут мы...
— Быстро грузись, Федосеенко! Быстро!.. Симончук?! Пять душ...
А я одна... Одна душа.— И тут Шура вздрогнула.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73