Иначе я сдохну до следующей весны... Надо садить картошку!! Мне некогда...
Шура круто поворачивается и, задыхаясь от слез, быстро идет к огороду в платье из окрашенной луком мешковины, босоногая, с пятнами невысохшего пота на спине.
Она подбирает лопату и с яростью начинает копать землю, отбрасывая комья. Она хватает куски дерна за высокую траву, словно чьи-то ненавистные головы за волосы, и колотит ими по лопате, выбивая жирный чернозем из месива переплетенных белых корней. Некрасиво расставив ноги, она шагает вдоль борозды, держа в отвисшем подоле
гору картофельных глазков и швыряет, швыряет их в подготовленные ямки, и лицо у нее в это время какое-то старое, худое.
Стараясь не плакать, она поднимает голову и стоит так,, ожидая, когда слезы уйдут внутрь, а ветер высушит глаза. И видит затуманенное небо со смазанными облаками, еле-пящую его синеву и алюминиевый блеск самолетика, то взмывающего вверх, то падающего к земле. Его комариный голос усиливается, становится басовитым и вдруг наваливается всей мощью, оглушает ревом и грохотом.
Шура стоит в борозде с рассыпавшейся из подола мелкой картошкой, порезанной на глазки...
...Видно, в жизни не забыть того,дня, когда из всех шести подъездов дома выбежали женщины и дети. Они лезли на крыши сараев, на пожарные лестницы, карабкались на заборы, просто стояли' посреди двора, а над ними, высоко в небе, тяжелым строем медленно шли самолеты. Таких еще над городом не видели — громадные, с осиными тонкими туловищами и длинными широкими крыльями, с четырьмя моторами, самолеты карабкались по синеве, черные и большие, образуя на небе гигантскую чугунную решетку, распавшуюся на крестообразные звенья...
На крышах сараев кричали и махали платками. Кто-то плакал. Женщина в перекошенном; наспех надетом платье тянула на руках вверх ничего не понимающую девчонку, которая испуганно смотрела на гудящее небо, словцо прогнувшееся под тяжестью распластанных неуклюжих крыльев. Строй за строем выплывали самолеты из далеких об- лаков, и казалось, что им не будет конца. Они шли устало, напролом, через дымящиеся клубы туч, по сверкающей синеве, не сворачивая и не снижаясь...
...Дом был большой, сложенный из толстых бревен. Он напоминал трехэтажный барак с шестью подъездами, и жили в нем железнодорожники. А теперь в каждой квартире, поселили эвакуированных. Их привезли в эшелонах, с разных концов. Одни прибыли с запада, в обгоревших теп-лушкахс пробитыми осколками крышами... Других паровозы притянули с востока... с Дальнего Востока, от маньчжурской границы...
И сейчас в бревенчатом доме жили и те, и другие — жители оккупированных немцами городов и семьи летчиков авиационного полка тяжелых бомбардировщиков ТБ-3...
Кто знает, возможно, это были другие, но всем казалось, что в небе летят их мужья и отцы. Туда, на запад, на фронт, не в теплушках, с разобранными на части и запакованными в брезент самолетами, а на раскинутых крыльях, в реве гигантских моторов. Каждый представлял, каждый видел гулкие кабины пилотов, неподвижные турели пулеметов, молчаливых людей, затянутых в кожаные одежды... Восемь человек экипажа. Пять пулеметов. Четыре мотора. Одна тонна бомб. И максимальная скорость двести тридцать километров в час... Внизу, в разрывах облаков, затуманенная земля, тайга в дымах лесных пожаров и россыпь крошечных кубиков — дома затерявшегося городка...
Все дрожало от чугунно-тяжелой поступи бомбардировщиков. Грохот, доносящийся с неба, заглушал голоса. Черная решетка из крестообразных звеньев медленно передвигались вперед, сокращаясь в размерах, пока не превратилась в узкую полосу, лежащую у далекого горизонта... Но и тогда еще было слышно угасающее мерное гудение угрюмых моторов...
А спустя месяцы стали в этот дом приходить похоронки...
Шура вспоминает соседей — Надежду, красавицу-жену штурмана флагманского корабля. Забросила дом, не но-чует. И молодых жен погибшего экипажа ТБ-3. Как летало вместе восемь мужей, как дружили и сгорели в одной машине, так и восемь их жен объединили свои пожитки, перешли в одну комнату и зажили коммуной, деля вместе радость и горе, картошку и хлеб...
И еще Шура думает, давно все это было, много времени прошло со дня перелета, наверно, вечность, а вот в небе играет сияющий самолет и надвинулось прошлое, во все стороны потянулись воспоминания.
Иногда кажется, что все сцеплено вместе во что-то единое, одно зависит от другого. Это похоже на бесконечное переплетение станционных путей. Они входят друг в друга, пересекаются, идут параллельно. По одним грохочут поезда, другие пока пустынны, но над ними уже щелкают с железным звуком жестяные руки семафоров...
И Шура знает, что если она хоть что-то забудет, будущее без прошлого станет необъяснимым и поступки людей будут казаться уродливыми и непонятными.
Она тоже живет в этом доме. Ночами простыни обжигают кожу, она сбивает одеяло к спинке кровати и лежит голая, тяжело дыша, запрокинув голову, и, кажется ей, чьи-то ладони проводят по груди, гладят напрягшийся живот —
большие упрямые руки, которые она во сне нерешительно отталкивает в стороны и в то же время тянется к ним всем телом...
Просыпалась и лежала неподвижно, одна, в комнате, сложенной из толстых бревен, с дурацким розовым абажуром, а за стеной шептала Тоська и по-мальчишечьи смеялся лейтенант.
И Шура сама не понимала, почему ей так были ненавистны эта тишина и доносящиеся голоса. Она заставляла себя думать о Володьке, вспоминать его. И приходило чувство грусти о прошлом, тоска о встрече. Она начинала слышать в тишине, как потрескивают сухие бревна, где-то, может быть, у какой-то вдовы, звенит сверчок, и кто-то поднимается по деревянной лестнице, и его шаги звучат на все шесть подъездов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73