.. А оттуда наше село — рукой подать. Сердце болит — домой тянет... Весна... Спешить надо. Огород копать. Хату, коль цела, подправить... Может, и ко мне " когда в хату постучишь...
Они вышли на улицу. Дождь заканчивался, и порывы ветра рябили лужи, взъерошивая их тусклыми волнами. Солнце лежало на горизонте, как желтое колесо, застрявшее в сизой грязи густых туч. Мокрые дома стояли черные, со слюдяными окнами. Отмытые добела деревянные тротуары, тянулись вдоль заборов, узкие и длинные...
Женщина хотела что-то сказать, но только посмотрела на Шуру, поправила платок на голове и, не оборачиваясь, пошла в сторону вокзала.
Девушка глядела ей вслед. Стояла в полутемном подъезде, прислонившись к косяку двери, видела пустынную улицу, растекшиеся, лужи и медленно бредущую фигуру, которая направлялась туда, откуда приглушенно доносились звон сталкивающихся буферов и крики усталых паровозов... Над пристанционными деревьями кружилось воронье, светлело небо и катились редкие раскаты сухого
грома... В подъезде дул сквозняк. Он гулко хлопал форточкой на втором этаже.
«Мне всегда кто-то помогал. Одни спасли от холода, другие вывезли с разрушенного полустанка, третьи дали крышу над головой... А я сама еще никому ничего не сде--лала. От всех брала, но назад не возвращала...» .
— Господи,— тихо сказала Шура,— уже третий год войны...
За воровство рыбы Шуру не посадили, ее даже не судили. Злой Карла вызвал девушку в кабинет и хмуро проговорил, не глядя на нее:
— Была у меня твоя квартирная хозяйка... Таисия. Рассказала о той женщине... Конечно, ты поступила благородно, но если все так будут делать, то столовую растащат по рыбешке. Может, мне и придется отвечать, но я тебя в тюрьму не отправлю. Считай себя уволенной...
— А как же мне жить?— тихо спросила Шура. Горбун насупился, голова его еще глубже ушла в плечи.
— Раньше надо было думать. Теперь нечего каяться!
— А я не каюсь,— вдруг сказала Шура.
— Ну, знаешь!:— только и проговорил горбун и, вскочив из-за стола, стремительными шагами забегал по кабинету. Доски заныли и заскрипели, прогибаясь под толстыми подошвами кирзовых сапог. Он остановился перед ней, злой, взъерошенный, смотрел почти с ненавистью:
— Повтори, что ты сказала? Девчонка!! У меня Младшего сына в больницу отправили... дистрофия. Голодное истощение! А ты крала, воровала рыбу для черт еще знает Какого человека...
— Если бы я снова встретила того человека,— тихо перебила его девушка,— то я бы снова поступила так же...
— А я бы...— задохнулся от волнения горбун,— так не поступил бы никогда! Даже ради своего сына! Вам это понятно?!
— Да,— согласилась Шура и, помолчав, произнесла с глубокой убежденностью.—Но если бы я прошла мимо той женщины, то всегда бы считала, что убила ее... Я видела, как проходили мимо... .не оглядываясь. Я ходила раньше так же... Теперь не буду.
Горбун стоял у окна, смотрел во двор сквозь запыленные стекла. На черной ситцевой косоворотке белели закинутые за спину маленькие, как у женщины, нервно двигающиеся руки. Двор был пустынен, он порос травой, в углу у сарая валялись ржавые обручи и коричневая клепка бочек. Иногда, тяжело откинувшись назад, медленно проходили подсобницы, таща перед собой дымящиеся бачки с помоями.
Шура понимала, что сейчас ее судьба во многом зависит от этого человека.
— Ты хотела бы остаться в столовой?— спросил неожиданно горбун.
— Нет,— ответила Шура.— После всего?.. Нет, ни за что...
— Ты права,— он подошел к столу и задумался.-Ладно, как-нибудь выкрутимся... Иди домой. Найди себе новую работу и больше такие номера не выкидывай. Иди. Да не через зал, через черный ход!—закричал он сердито.— Не хватает еще, чтобы тебя узнали!
Шура покраснела и вышла в коридор. Она постояла у двери, прислушиваясь к знакомым звукам кухни, из которой доносились шипение пара, стук поленьев и голоса поваров. Потом, не глядя по сторонам, решительно пошла на улицу, через гулкий зал, наполненный людским говором и звоном алюминиевых мисок..
ЛОШАДЬ
Ее привел во двор Мишка-татарин. Так звали одинокого пожилого татарина, который жил в первом подъезде на третьем этаже. Он привел лошадь во двор и поставил, ее за углом стайки — двухъярусного деревянного сарая. Все знали, что ночью он оглушит животное молотом и взрежет горло ножом, А потом будет продавать темное конское мясо, взвешивая его на ржавом безмене. И заки-
пит на керосинках и в печках, в кастрюлях и горшках пенистое варево, распространяя на весь дом сладковато-душный запах. Так было уже не раз, и жильцы готовились к следующему дню, занимая друг у друга пару клубней картошки, соленые огурцы, миски вонючей черемши...
Лошадь стояла у сарая, привязанная веревкой к доске. Расставив вздутые ревматизмом худые ноги и опустив олову, она подрагивала пыльной кожей, сгоняя с себя мух, мягкими губами подбирала с земли сухие былинки. Воз-е нее толпились ребятишки, они совали пучки травы, хло-ал.и ладонями по острому крестцу и заглядывали в слезящиеся мутные глаза. Родители гнали их от лошади, ругались, в окне третьего этажа появлялось сердитое лицо Мишки-татарина, но, кажется, никакая сила не могла оторвать детей от усталого животного. Они подгребали к нему пряди сена, ставили перед мордой ведро с водой и с интересом смотрели, как лошадь медленно пьет, настороженно пофыркивая и шевеля вялыми ушами...
Уже вечерело. Родители начали растаскивать ребятишек по домам. Несколько раз выходил во двор Мишка-татарин, смотрел на небо, на лошадь, на светящиеся окна.
Шура сидела на бревнах, натянув на озябшие колени юбку, и тоскливо вспоминала все, что произошло с ней в столовой, беды Тоськи, свою неухоженную одинокую жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73