И весь он, в своей белой, в горошек, ситцевой рубашке, взлохмаченный, с тугими горячими плечами, прикасающимися к Шуре, кажется ей домашним, давно знакомым и чем-то близким.
— Ты помнишь, каким ты был маленьким? — спрашивает Шура и смотрит, как тает на руке залетевшая твердая снежинка.
— Я иногда вспоминаю даже то, чего никогда со мной не бывало,— отвечает Иван.— Честное слово... Иногда лежишь и вдруг увидишь какое-то странное солнце.,, И оно
опускается в море. А моря я никогда в жизни не видел.., А то еще по лесу идешь... Незнакомый лес... И на поляне, как вкопанный,— так ты же здесь уже был?! Но чаще всего я узнаю глаза людей. Даже не глаза, а их взгляды.... Шагаешь по городу, и вдруг словно обжигает тебя. Повернешься — смотрит чужой человек, а я его знаю. На меня уже кто-то так смотрел когда-то! Аж страшно становится... Иван замолчал, удобнее устроился на нарах, подложив под грудь подушку.
— Странно все это,— тихо сказала Шура.
— Что странно? — переспросил Иван.
— Да человек странно придуман,— ответила Шура.— Все он должен запоминать... Хочется, не хочется, помимо тебя запоминается все... Один живет у своего дома всю жизнь. Дальше огорода нигде не был... А другого носит по свету, болтает, как на волнах. То он здесь, то там... И что, никакой в них разницы нет, как ты думаешь?
— В чем разницы? — не понял Иван.
— Как тебе объяснить,— задумалась Шура.— Вот при мне человек застрелился... Сама я в грязи сидела под дождем и замерзала насмерть...Видела, как деньги жгут... Полную машину... Руки-ноги у меня целые, вроде ничего во мне не изменилось, а я чувствую — совсем другая я... Не такая, какой была раньше. А скажи,—продолжала Шура,— вот это... Ну то, что памятью называется, оно с моей смертью куда денется?
— Никуда,— сказал Иван,— Просто исчезнет вместе с тобой. А что?
Шура долго не отвечала. Качался вагон. Разжигали печку, и сухие бревнышки колотились о железо. В чуть приоткрытой щели люка плыли высокие деревья, белая земля, и снежные дробинки сердито стучали по гулкой крыше... ...
— А если у меня будет ребенок? — осторожно спросила Шура.
— А какое это имеет значение? — усмехнулся Иван.—У него все будет с самого начала...
— А зачем же тогда я живу? — удивилась Шура.— Вот я счастливой была... Места себе от счастья не находила и помню каждую минуту счастья... Значит, во мне это счастье записано, как на патефонной пластинке. И никогда не забудется. И если у меня будет когда-нибудь ребенок, я ему вместе с кровью передам и маленькую...— Шура весело засмеялась,— совсем маленькую патефонную пластинку, похожую на мою. И когда-нибудь он проснется,
увидит белый потолок и зайчик... Или просто в окно посмотрит... и станет смеяться. Ты видел, как улыбаются дети? Он говорить еще не умеет, пузыри губами пускает, а улыбается чему-то... Чему, Ваня?! Это чья-то радость в нем играет. Или мамкино счастье поет...
— А ты...— начал Иван, но Шура положила ладонь на его губы, и он смолк.
— Ты не спорь, не спорь,— торопливо сказала Шура.— Рождаются же горбатые от горбатых? А у нас неподалеку в одном доме у матери шесть пальцев было на- руке, и у дочки, и у сына по .шести, ты представляешь? Так почему же счастливые не могут передать детям свое счастье?
— Ну, а что же за дети будут от сегодняшних людей? — вдруг сказал Иван.— Счастья-то не очень... Ты передашь своему ребенку, как я тебя больную на платформу не пускал, штыком в грудь толкал? Или как тот пацан застрелился, о котором ты рассказывала? Это не дети будут, а... Лучше уж им таким никогда не рождаться.
Шура не ответила, перевернулась на спину и заложила руки за голову.. Железный люк поскрипывал под ветром. Снежинки залетали в щель и катились по лицу, тая на шее. Она слушала звуки вагона. На три такта стучали колеса. В углу нар храпел кузнец Синченко. Он был холостяком и ни от кого не отгораживался. Его корявые голые ступни нависали над проходом, а голова упиралась в стену. Спал он всегда в одной майке и помятых брюках, но в теплой шапке с завязанными под подбородком тесемками,—боялся простуды. Чуть дальше, ближе к свету из полураскрытой двери, сидела на нарах девочка шлифовщика Третьякова — худенькая, бледная и молчаливая. Целыми днями она шила платья для своей тряпичной куклы. Распарывала и начинала заново. Лицо у цее было серьезное, со взрослыми тенями под запавшими глазами. Напротив, через проход, висело стеганое одеяло, отгородившее молодоженов Яковлевых. Оттуда по ночам доносились шорох, иногда — смех. Одеяло новое, шелковое, стеганное в крупный ромб. А днем Яковлевы чаще в ссоре. Они не разговаривают друг с другом. Сам Яковлев, кривоногий, белозубый цыган, часами играет в домино, азартной руганью доводя себя до веселого бешенства. Жена его, ленивая женщина лет тридцати, какой уже раз заново перечитывает поваренную книгу, с наслаждением декламируя вслух особенно полюбившиеся блюда. А. еще здесь жила семья грузчика Иванова — шумная, большая, состоящая из одинаковых крупноголовых детишек и медлительных, скулас-
тых похожих на добрых лошадей, родителей. Семья строгальщика Кострова занимала угол нижних нар. Костров — чахоточный, заросший черными волосами, любил петь и часто, под вечер, когда все уже ложились на свои места, заводил украинские песни мягким и слабым голосом.
Эти люди приютили Шуру, дали ей место рядом с собой, на досках. Они зачислили ее подсобной рабочей на еще не существующий завод и помогли оформить продовольственный паек. Она готовила себе отдельно, в большой консервной банке. Продукты берегли каждый под своей подушкой, но воровства не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73