Ели на нарах, собравшись семейным кружком. Каждое утро вслух читали газеты, которые приносил комендант, обсуждали вести с фронтов. Больше всего скучали по работе, о ней вспоминали часто и помногу. Пожалуй, это была главная тема разговоров мужчин и женщин. Разбирали типы токарных и строгальных станков, виды сварок. По косточкам, перебирали бывших начальников и мастеров, пересчитывали заслуги любимых и до сих пор не прощали ошибки провинившимся...
Вот уже вторую педелю грохотал состав. Миновали Уральские горы. Началась Сибирь. Станция от станции находились на громадных расстояниях. Тайга подступала к полотну дороги. Места казались хмурыми и дикими. Странно было, когда вдруг на опушке они видели стог сена или ровную поленницу березовых дров — значит, и здесь жили... А паровоз тянул все дальше, дальше... По уже ползли от вагона к вагону слухи, что скоро путешествию будет конец. Страшные вещи рассказывали о конечном пункте эшелона. Непроходимая тайга, промерзшие землянки и снег выше горла ожидали бывших южан. И строить надо будет с самого начала, от первого столба, вколоченного в обноску котлована сборочного цеха, до проходной будки. И жрать там нечего, подвоза нет...
Старуха Фирсова часами стояла у раскрытой двери, обернувшись, всегда кричала одно и то же, зло и растерянно:
— Гиблые места, гиблые!..
— Живы будем, не помрем! — отвечал ей Яковлев и грохотал костяшкой домино о крышку бабкиного сундука.— Отойди, старая, простудишься!
— Замолчи, цыганщина! — огрызалась старуха.— У вас, цыганов, никогда дома не было, вы не знаете, что такое чужбинушка... Горе-то, горе наше, снегом усыпанное, морозом побитое... Сдохни ты, Гитлер, раньше, чем родился,
Да покройся ты болячками, чтоб ни сесть, ни встать, ни до ветру сбегать, как все люди порядочные...
— Постыдилась бы, мама,—укоризненно говорила мать Ивана, худенькая, с тяжелым пучком волос на затылке Таисия Петровна. Он'а краснела, как девчонка, а кончик носа бледнел, словно отмороженный. Ее муж, лучший лекальщик завода, пропал на фронте без вести, и она часто плакала в углу нар, думая, что ее никто не видит. Однажды все слыхали, как поздней ночью старуха учила ее жить. Женщины говорили тихо, предполагая, что все спят.
- ...Не вернется он, мама, не вернется,— шептала Таисия Петровна.
— А ты почем знаешь?! — сердито перебивала старуха.
— Сердцем чувствую;.
— Глупости! Грамотная, а такие вещи говоришь?! Ты же учила, что такое сердце. Два желудочка, два предсердия. Я ж помню, еще Ванятка бубнил...
— Ой, мама, не надо... Зачем вы так? И, сами знаете, писем нет, похоронка пришла...
— Ну, ежели ты от одной бумажки смирилась — старухин голос наливался злостью,— то грош цена твоей Любови. Да ты никому не верь! Ничему! Ни похоронкам, ни друзьям. Пока сама не удостоверишься. Через пять, через десять лет найди то место. Разгреби траву, на землю ляжь... Вот тут-то уж твое сердце подскажет — он ли там, чи кто другой. А до этого не вой! Не порть людям настроение. У каждого свое... Если уж складываться вместе — то уж лучше радостью, а с горем пока подождем. Разные люди бывают. Иной и на чужом горе надорваться может...
Жители вагона не спали. Лежали, притаившись, слушая в темноте голоса. Еще месяц назад, наверно, эти люди не знали друг друга, а теперь над всеми ими была одна жестяная крыша, общие доски нар, и от хода товарняка дрожали отгородившие их тряпичные стены, зыбкие, словно их надежды на будущее... На возвращение домой... Что выживут дети... Вернутся пропавшие без вести...
Женщины говорили. Синел снег. И стучали колеса. А в их бесконечных трех тактах можно было прочитать все, что кому хотелось,— и возвращение, и счастье на чужбине... увеличение пайка, примирение с женой, работа высохшим от безделья рукам...
Менялись паровозы. На остановках люди в замасленных полушубках чертили мелом на стенках теплушек адреса, Скрипели под колесами переходы стрелок. Мелькали
Станционные вывески, укрытые попонами заиндевелые лошади. У полосатых шлагбаумов стояли мужики в тяжелых, до подошв валенок, тулупах и в больших шапках. Через шею у них на тесьме болтались рукавицы, сшитые из собачьего меха — лохматые, полуметрового, размера... Спокойный, заснеженный мир. Избы, сложенные из толстых бревен и окруженные высокими заборами... И среди всего этого — восемнадцать грохочущих деревянных коробов, наполненных двухнедельной давности воспоминаниями о падающих стенах, пылающих домах, о криках оставшихся на перронах... Сквозь каменное спокойствие взгорбков тайги, сквозь серую тишину одноэтажных городков, затерявшихся в лесах, гремя стальными сцепками и стуча буферами, катились вагоны, пропахшие дымом, забитые тряпьем, раздавленными в сутолоке отступления чемоданами, с плачущими детьми, с женщинами, получившими похоронки... На открытых платформах, зализанные желтым маслом., покачивались громадные станины. Накрытые жестким брезентом, строгальные станки тяжестью металла налегали на пружинящие рессоры колес...
— Живут еще люди,— говорил на остановке Яковлев и втаскивал мешок.— Па базаре чего только нет... Сало— в ладонь, ей-богу! Кто давал деньги на молоко? А ну, разбирай!
И он вываливал из мешка на стол застывшие круги молока. Вначале всем было странно, но потом привыкли к тому, что молоко здесь продавали замороженным. Оно белое, как известка, сверху маленьким желтым вулканчи-ком поднимаются всплывшие сливки, и воткнута неостру-ганная палочка. Можешь взять за нее молоко в руки и рассматривать его со всех сторон, как тебе нравится.
Поели и пельменей. Стоили они страшно дорого, и купили их у рябого мужичка не за деньги, а выменяли на вещи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73