Отдали почти новый пиджак, шерстяную юбку и паровой старинный утюг. Зато пельменей принесли столько, что каждому хватило по одиннадцати штук. Мужичок недаром хвалил пельмени. Были они с перцем, с салом и, промороженные насквозь, звенели, как ледышки.
Мужичок примерял длинный ему пиджак, заворачивал рукава, оглядывался через плечо, стараясь заглянуть на спину — не морщинит ли? А рядом с ним стояла его жена
и держала шубу.
— Хорошая вещь, хорошая,— согласился мужичок, и глазки его забегали по лицам, словно ища сочувствия своим словам,— Довоенная вещь, она себе цену знала...
И юбка тебе будет хорошая,— кивнул он жене.— Ить время какое пришло странное. Вроде как назад все возвращается, В тридцатом все позабирали, а теперь, глядишь, назад плывет. Этак мы с тобой, старая, опять куркулями станем, ей-богу, станем,— он хохотнул, повертелся перед базарным людом в несуразно широком и длинном пиджаке, и кое-кто возле него заухмылялся, посмотрел на приезжих весело-насмешливым взглядом.
Яковлев, подпрыгивая от холода в своем куцем пальтишке, беззлобно отшутился:
— Да бери, бери, парень, нам не жалко. Война окончится—во все заграничное оденемся... А тебя не тронем. Надо же кому-то и старье снашивать...
— Так смотря ж как она окончится,— прищурился, мужичок.
— Правильно закончится! — звонко выкрикнул Иван. Всё обернулись к нему, и он, смутившись, спрятался за спину кузнеца Синченко.
Когда шли к эшелону, все молчали, один только Яковлев крутил головой и, не то с восторгом, не то с возмущением бормотал:
— Ну, жлобы кулацкие, ну, жлобы... Живут здесь — бога за пазухой греют...
— Ладно, кончай,—перебил сердито' Синченко,— Аппетит испортишь... Дрова бы лучше собирал.
Они разбрелись по рельсам, подбирая со шпал обломки досок, куски угля и мазутные тряпки.
А пельмени были отменные. Поев их, Яковлев хлопнул Ивана по спине и сказал:
— Хороша страна Сибирь. Будешь возражать?
— Где уж тут мне возражать,—вдруг складно произнес Иван.— Я могу лишь пожелать: слишком много едоков, не остаться б без портков!
— Что?! — протянул удивленным голосом , Яковлев.— Да ты, братец, стихами говоришь? Может быть, ты стихи пишешь? Люди добрые, глядите, поэт у нас обнаружился! Пушкин, едри его в нос!
Иван сидел красный, не смотрел на людей. Старуха Фирсова постучала ложкой по краю нар и сердито прикрикнула:
— А ну, тихо, цыганщина! Никто и тебе не воспрещает говорить красиво... Цыц! А ты, дуралей,— обернулась она к Ивану,—не красней, как девка, а то могут подумать, что глупостями занимаешься! Кабы он за это деньги полу-
чал, то срамно, а так, за ради удовольствия... людям веселее!
Иван оттолкнул табуретку, ничего не сказал и полез на нары. Шура насмешливо фыркнула,он на мгновение обернулся, и она увидела его метнувшийся к ней испуганный взгляд. Она замолчала. Затем поднялась и подошла к приоткрытой двери. Дохнуло холодом. Снежинки застучали о голые ноги. Паровозный дым смешивался с темнотой, и ночь была рваной, с одинокими гаснущими искрами, словно эшелон несся среди облаков. Шура чувствовала, что на нее смотрят с верхних нар. Теперь она ловила на себе этот взгляд каждую минуту, что бы ни делала. Варила ли суп, помешивая в консервной банке алюминиевой ложкой, штопала ли платье, раздевалась в своем углу — стоило ей поднять голову, и она встречала убегающие в сторону глаза Ивана. Они смущали ее своей бесхитростной голубизной. В них были какое-то детское любопытство, испуг и, в глубине, взрослая настороженность запрятанной мысли. Все валилось из рук. Она злилась, не разговаривала с ним, мысленно пыталась разобраться в этих непонятных взаимоотношениях, чувствовала какую-то тревогу, которая заставляла ее часами стоять у раскрытой двери. Иногда подходил Иван и молча останавливался рядом, упершись грудью в доску, положенную поперек проема. Уже все ложились спать, прикручивали до отказа фитиль керосиновой лампы, а они все стояли, не перебросившись ни словом. Ночь была не одинаковой. Она то бледнела от снега, то становилась дымчатой, то вдруг неожиданно зеленела под светом луны, и земля тогда виделась далёко, возникали воспоминания... Вагон мерно покачивал Шуру, плыли похожие на сон зеленые заснеженные поля, и картины прошлого чередовались с настоящим, и все это, вместе взятое, казалось выдуманным и неправдоподобным. Стоит проснуться, и вернутся назад пыльные улицы города, буксир «Скиф», море с бычколовами на пирсе... Потом вагон входил в черную тень, и только там, очень далеко, был летучий свет на небе и виднелся размытый край серой земли. И тогда вдруг Шура с ужасом понимала, что она в чужом вагоне, среди чужих людей, на ее плечах чужое пальто. Незнакомая земля, замороженная и заснеженная, лежала вокруг, на сотни и тысячи километров. Чужим было все — она ела из чужой консервной банки чужой погнутой ложкой. Спала на чужом жестком матраце. Ее грела чужая железная печь... И всему она была тоже чужой, случайно сюда попавшей. Придет время,
и все ее обступившее рассыплется, как горсть кинутых на стол горошин. На каких-то заброшенных путях застынет вагон с распахнутыми для всех ветров дверями. В разные стороны, гонимые делами и нуждой, уйдут люди. Перестанет плыть под колесами земля, и надо будет выйти на нее, ступить на непривычно твердую, скрипящую от мороза по-' верхность, подпоясать веревкой пальто, подвернуть длинные рукава и, шаркая протертыми калошами, зашагать неизвестно куда и непонятно зачем...
Страх охватывал Шуру с головы до ног. Она цепенела от него, точно от холода, и, с трудом повернув голову, видела неподвижную фигуру Ивана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73