Шура натопила печь, нагрела воды и вылила ее в глубокое жестяное корыто. Она
нашла в комнате чистое белье, полотенце, положила вещи на табуретку.Тоська сидела у окна безучастная, равнодушно смотря на приготовления квартирантки. Шура молча раздела ее, вымыла, крепко растирая жесткой мочалкой, и, насухо вы-терев, одев, отвела в постель. И сама легла рядом, обняла за шею, прижалась. И. было в комнате тихо, пахло свежим бельем, мокрыми Тоськиными волосами, за окном роились звезды и погромыхивали далекие эшелоны.
И Тоська только Спросила:
— Какой сегодня день?
— Пятница...
— Четыре дня... как четыре года...
— Спи...
Спустя время, Шура помнит, домоуправ привел молодого лейтенанта на постой в квартиру Тоськи. Хозяйка уступила ему комнату, а сама перешла жить на кухню. Встречались они редко. Паренек день и ночь пропадал в своей части.
Однажды, в воскресенье он устроил стирку и стыдливо развесил в плохо отапливаемой комнате казенные подштанники и рубашки. Они висели там несколько дней, пока, не выдержав, Тоська не открыла дверь, не сгребла с веревок белье и, высушив его над плитой, погладила и. сложила стопкой.' После этого, лейтенант вообще стал бояться выходить на кухню. Умывался у себя над тазом, при встрече с женщинами краснел, а сталкиваясь случайно с ними в коридоре, становился под стену, тихо здоровался, торопливо застегивая воротничок.
А потом он заболел, к нему стали приходить военные врачи, друзья, но парень никого не узнавал, бредил, кричал, кого-то звал... Лежал на Тоськиной семейной двойной кровати, среди спутанных простынь и одеял, в распахнутой на груди нательной рубашке, и серое утомленное лицо его блестело испариной. Тоська пришла к нему раз, второй, накормила с ложечки картофельным пюре на молоке... Затем был кризис, и женщина постелила себе в комнате на полу. И ходить она его заново учила. Водила по коридору, усаживала на кухне у окна, и он, бледный, с длинной шеей и больными глазами, безучастно смотрел во двор, оживляясь только, когда Тоська устраивалась рядом и, что-то штопая домашнее, рассказывала о себе, тихонько пела или говорила о довоенной жизни, изумленно подрагивая бровями и качая головой...
Они шли домой по тротуару. Доски прогибались, хлюпая по растекшимся лужам. Между булыжниками мостовой уже кое-где пробивалась трава. Тоська говорила, не смотря на Шуру:
— Сегодня новая поломойка... ну, та, Нинка с Болотного переулка, с рыжими волосами такая, неказистая... Так она говорит мне с пренебрежением,— супу, видать, ей мало дала, и зависть гложет,— но только говорит: «Мужа не успела похоронить, а уже сожителя заимела...» Это я-то не успела похоронить?!
Голос Тоськи звенит от гнева.
— Да я не только похоронить, я его проводить на фронт как следует не успела! Один день только и дали... А как его хоронить я стану? Похоронку, бумажку эту, в землю закопаю, попа позову, чтобы кадилом над кроватью помахал... Не хоронила. Просто ушел он куда-то далеко, и я знаю, что больше никогда не вернется. И жить мне теперь одной, до последнего часа... Были мы с ним,— продолжала Тоська,— притерты, как две половинки дверей... А теперь одна сторона вывалилась... Хлопать: мне отныне одной на сквозняках...
Навстречу по тротуару шла группа солдат в распахнутых шинелях, веселых, в сдвинутых на затылки ушанках. Брезентовые пояса торчали у них из карманов. Они прислонились спинами к стене дома, пропуская женщин, один что-то сказал, другие засмеялись. Солдаты стояли худые, глазастые, от них так и пахнуло теплым сукном, солнцем и крепкими телами. С крыши струилась капель, билась у их ног, обнажая от грязи белые жилы волокнистых досок.
— Здравствуйте...
— Ишь, крали, еще и не смотрят...
— Приходите на танцы... Ждать будем, девочки...
Тоська подняла голову, посмотрела на ушастого, толстогубого парня с сияющими глазами и, не выдержав, хохотнула. И солдаты радостно загоготали, забухали ботинками по доскам тротуара, не отставая от женщин...
Шура и Тоська отбежали за угол дома и, чуть не задохнувшись, раскрасневшиеся, замедлили шаги. Ветер рябил лужи, они были похожи на взъерошенный против шерсти короткий мех. В канаве у закрытого хлебного магазина, на крыльце которого сидели старухи, мальчишки с нарисованными мелом на спинах номерами пускали бумажные кораблики.
— Хлеб скоро привезут? — спросила Шура,
— А кто ж его знает,— пожала плечами старуха.— Говорят, скоро... В пятый магазин уже пятьсот кило дали...
— Там и вчера ранее нашего роздали,— вздохнула соседка по ступеньке.— А здесь, пока тыщу людей не соберут, двери не раскроют. Продавцы, как мыши, сидят в темноте, крошки жрут...
— А чего им крошки-то жрать? — удивилась первая старуха и округлила глаза.— Да от каждой пайки по десять граммов... Посчитай, сколько наберется?! Это ты свои триста хоть ешь, хоть сквозь увеличительное стекло разглядывай, а они уж...
— Да будет, вам, старые,— неодобрительно оборвала их Тоська.— Побойтесь бога... Что вы, Кирилловну не знаете? Будет она зариться на ваши иждивенческие граммы... Кто последний-то тут?
— Я! — отозвался мальчишка из канавы.
— А какой же ты, милый?
— Двести пятнадцатый!—-мальчишка показал свой номер, повернувшись к ней спиной, и снова забурил сапогами в луже, раскачивая на волнах опрокинувшийся кораблик.
Одна из старух встала со ступеньки и, взяв !в щепотку кусочек мела, поставила на пальто Тоське цифру двести шестнадцать. Мел крошился в жестких старушечьих пальцах, Тоська улыбнулась, посмотрела на тонущий -пароход с нарисованными чернилами иллюминаторами.
— Что ж ты его сапогами?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73