Внутри, подобно трупу в поставленном вертикально гробу, появилась фигура,
крупная сильная фигура, одетая в рваную монашескую рясу, увенчанная
огромной головой с огненно-рыжими волосами и нависшими бровями, под
которыми сверкали безумные серые глаза. Сердце Эмлин замерло, - сатана все
же не подходящее общество для смертной женщины, - но затем словно
подскочило в ее груди и потом стало биться ровно, как обычно. И она
спокойно сказала:
- Что ты там делаешь, Томас Болл?
- Вот это я и хотел бы знать, Эмлин. Днем и ночью в течение долгих
недель ты звала меня, и потому я пришел.
- Да, я звала тебя; но как ты пришел?
- Старой дорогой монахов. Они давно забыли о ней, но мой дед говорил
мне про нее, когда я был мальчишкой, и, наконец, лиса показала мне, где
она проходит. Это мрачная дорога; и когда я впервые попробовал по ней
пойти, я думал, что задохнусь, но теперь воздух не такой уж плохой.
Когда-то она доходила до аббатства и, может быть, и теперь доходит, но моя
дверь и дверь госпожи лисы находится в рощице около стены парка, где никто
не стал бы ее искать. Если ты хочешь лисенка, чтобы поиграть с ним, я могу
принести его тебе. Или, может быть, ты хочешь чего-нибудь посущественнее?
- добавил он, усмехаясь.
- Да, Томас, к хочу гораздо большего. Слушай, - горячо воскликнула
она, - сделаешь ли ты то, что я тебе скажу?
- Там видно будет, миссис Эмлин. Ведь я всю свою жизнь исполнял твои
приказания и не получал награды. Она прошла через алтарь и уселась против
него, почти совсем прикрыв дверь и разговаривая с ним сквозь щель.
- Если ты не получил награды, Томас, - сказала она мягко, - то кто
виноват в этом? Кажется, не я. Я любила тебя, когда мы были молоды, - не
правда ли? Я бы отдалась тебе душой и телом - ведь так? Но кто встал между
нами и погубил нашу жизнь?
- Монахи, - простонал Томас, - проклятые монахи, выдавшие тебя замуж
за Стоуэра, потому что он заплатил им.
- Да, проклятые монахи. А теперь твоя молодость прошла, и любовь -
любовь молодости - уже позади нас. Я была женой другого человека, Томас, а
могла быть твоей. Подумай об этом: твоей любящей женой, матерью твоих
детей. А тебя - тебя они покорили и превратили в слугу, в пастуха,
использовали твою силу, сделали тебя носильщиком, полоумным, как они тебя
называют; однако они считают, что тебе все-таки можно давать поручения,
потому что ты умеешь держать язык за зубами; они сделали тебя вьючным
мулом аббатства, не смеющим брыкаться, батраком на твоей же собственной,
захваченной ими земле - тебя, чей отец был свободный йомен. Вот что они
сделали с тобой, Томас, а со мной, находившейся под опекой церкви... Ну
хватит, мне не хочется говорить об этом. Скажи, как бы ты отплатил им,
если бы дать тебе волю?
- Как бы я отплатил? Как бы отплатил? - задохнулся Томас, доведенный
до бешенства рассказом о всех причиненных ему обидах. - Ну, если бы я
осмелился, я бы перерезал каждому из них глотку и выпотрошил их, как
оленей, - и он заскрипел своими белыми зубами. - Но я боюсь. Они владеют
моей душой, и каждый месяц я должен исповедоваться. Ты помнишь, Эмлин, я
предупредил тебя, когда ты и твоя леди собрались ехать в Лондон перед
осадой. Ну, потом - я должен был покаяться в этом - аббат сам выслушал мою
исповедь. Мучительную наложил он на меня епитимью! [епитимья - церковное
наказание (поклоны, пост, длительные молитвы и т.п.)] Я еще не закончил
ее, а у меня уже ребра проступили сквозь кожу, спина же стала похожа на
корзину из красных ивовых прутьев. Только об одном я им не рассказал -
ведь это, в конце концов, не грех, - о том, что отвернул саван и поглядел
на труп.
- Ах! - сказала Эмлин, глядя на него. - Тебе нельзя доверять. Ну, я
так и думала. Прощай, Томас Болл, трус. Я найду себе другого друга,
настоящего мужчину, а не хнычущую, загнанную монахами гончую, ставящую
непонятное для него латинское благословение выше своей чести. Господи
боже! Подумать только, что я когда-то любила подобного человека! О! Мне
стыдно! Мне стыдно! Пойду вымою руки. Закрой свою ловушку и убирайся прочь
по крысиной тропе, Томас Болл, и живым или мертвым никогда не осмеливайся
заговаривать со мной. Не забудь также рассказать своим монахам, как я
призывала тебя к себе - потому что это колдовство, ты сам знаешь, - и меня
сожгут, зато спасешь свою душу. Господи боже! Подумать только, что ты был
когда-то Томасом Боллом! - И она сделала вид, что собирается уходить.
Он протянул свою ручищу и поймал ее за платье.
- Что же ты прикажешь мне, Эмлин? Я не могу переносить твоего
презрения. Сними его с меня, или я убью себя.
- Самое лучшее, что ты можешь сделать, И дьявол будет тебе лучшим
хозяином, чем чужеземный аббат. Прощай навсегда.
- Нет, нет; скажи - чего ты хочешь? Пусть погибает моя душа, я сделаю
все.
- Сделаешь? Правда, сделаешь? Если так подожди минуту! - она побежала
на другой конец часовни, закрыла двери, потом, вернувшись к нему, сказала:
- Теперь подойди, Томас, и, раз ты снова мужчина, поцелуй меня, как ты
обычно делал более двадцати лет тому назад. Ты не будешь исповедоваться в
этом, не правда ли? Ну, вот. Теперь встань на колени перед алтарем и дай
клятву. Нет, выслушай сначала, потому что это великая клятва.
Эмлин сказала ему, в чем он должен поклясться. Это была действительно
великая и ужасная клятва. Принеся ее, он должен был стать рабом Эмлин,
объединиться с ней в борьбе против монахов Блосхолма и в особенности
против аббата Клемента Мэлдона, в отплату за все обиды, нанесенные им
обоим;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99