— Причина такая должна быть, чтобы для всех понятна была. А если ты о своей любви станешь говорить, дескать, до сих пор любил я ее, а теперь не люблю больше, отлюбил уже,— это, дорогой мой, не причина, где же ты раньше был, разве это по-серьезному? Если таким путем идти, семья и вовсе перестанет существовать...
— Не бойся, отец, твой сын не такой уж дурак, как ты думаешь. Будь спокоен, все устрою, как нужно будет.
— Устроишь, да?
— Да, устрою.
— Значит, слово свое не нарушишь?
— Посмотрим, отец, посмотрим,— попытался уклониться от прямого ответа Малхаз,— как лучше будет, так и поступим.
— Как тебе лучше будет, так и сделаешь, да? — сощурив глаза и испытующе улыбаясь, спросил Годердзи.
— Да, конечно,— сын не понял горькой иронии отца, поспешно чмокнул его в щеку, подхватил кувшины и стремглав взбежал по лестнице.
В тот вечер, как ни просили гости, Годердзи не пел.
Зато сын разошелся вовсю, плясал, веселился, словом, гулял.
В последнее время у Зенклишвили так повелось: если отец бывал весел, сын был не в духе, хмурился, дулся, если сын веселился — отец ходил чернее тучи.
Годердзи недоверчиво наблюдал за не в меру развеселившимся отпрыском своим и ловил каждое его движение.
Удивляло его, что Малхаз по-прежнему заискивал и лебезил перед первым секретарем. Весь вечер крутился вокруг него, ни на миг не оставлял без внимания, ковром стелился... Годердзи с его прямотой непонятно было, как можно столь искусно скрывать свои чувства, угодничать и лицемерить...
«Смотри-ка на этого паршивца, как, оказывается, он умеет притворяться. Неужто вся теперешняя молодежь такова? В душе одно, а на лице — другое?..
Прежде люди были честные, прямодушные, не умели так скрывать свои намерения и не были столь коварны, размышлял он, и перед внутренним взором его вставали то Какола, то седовласый Эдишер Гогичайшвили — как они умели правду-матку в глаза резать, и согласие свое и несогласие — прямо в лоб, без обиняков! Что не по душе им было, хоть ты перевернись, хоть вниз головой их вешай, они все равно бы не приняли. А если во что-то уверовали, хоть каленым железом жги, от своего слова бы не отступились.
А эти?.. Да что эти, разве я и люди моего поколения лучше этих? Разве и мы не той же дорожкой идем? Только докуда? Как говорил покойный Какола, все свой конец имеет, моря и те высыхают...»
— Ну что, здорово мы твоего парня продвинули, а? — раздалось вдруг над самым его ухом. Рядом стоял Вахтанг Петрович и открыто улыбался.
Первый секретарь был в отличнейшем настроении. Вино уже хорошо разогрело его, живот раздулся, словно бурдюк.
— Это что, погоди, у нас еще все впереди! Эй, Цквитинидзе, выпьем за наши будущие победы! Лучше победы на свете ничего нет, друзья мои, пусть ваш путь изобилует одними победами, ходите по этой прекрасной земле, которая зовется Грузией, с вечно победой!..
Малхаз тотчас подхватил слова первого секретаря и грянул песню.
Несколько человек стали вторить, и песня полилась, волнуя сердца.
— Наш внук, дорогой мой Годердзи, должен быть самым счастливым человеком на земле. Позор нам и стыд, если он, внук двух таких дедов, будет в чем-то нуждаться! — доверительно говорил Вахтанг Петрович, подсев к Годердзи и обнимая его за плечи.
— Вахтанг Петрович и Годердзи Тандилович! — воскликнул в это время Цквитинидзе. Первый секретарь осчастливил его, назначил тамадой.— Сидите так, не двигайтесь! Как вы подходите друг другу, будущие сваты! Жаль, не прихватил я с собой фотографа, чтобы запечатлеть вас на пленке в такой чудесный день и в такой чудесной позе!
Новая должность совершенно захватила Малхаза.
Иногда он целыми днями пропадал в селах района, но от всевидящих очей Годердзи не укрылось, что сын стремился казаться занятым больше, чем на самом деле.
«Да, у него нет более того досуга, что раньше, но, видать, он рад этому. Таким манером он думает отойти от Лики»,— не раз думал Годердзи.
Раза два Лика через Вахтанга Петровича передавала Малхазу— куда ты пропал,, не стыдно ли, мол, тебе.
После первого сентября, когда у Лики начались занятия в мединституте (она преподавала там английский язык), всего несколько раз сумела она приехать в Самеба, да и то большая часть этих дней прошла впустую, так как Малхаз либо находился в командировке в каких-то дальних селах, либо проводил какое-то мероприятие, либо присутствовал на заседаниях.
Нельзя было сказать, что поведение Малхаза особенно заботило Лику. Зато волнение Вахтанга Петровича становилось все более явным.
Сколько он ни старался, никак не удавалось ему наедине поговорить с Малхазом, посоветоваться насчет приближавшейся свадьбы, обсудить и решить разные свадебные дела.
В райкоме их всегда окружало множество людей, дома будущий зять не показывался, а ловить его где-то на улице и говорить на ходу о важных вопросах сам Вахтанг Петрович не хотел. Уж больно самолюбив и горд был первый секретарь.
Так прошел весь сентябрь...
В тот год Годердзи намеревался увеличить количество своего знаменитого тавквери.
Большие расходы ожидали его.
В глубине души он не терял надежды, что его сын все-таки женится на дочери первого секретаря и положит конец своей холостяцкой жизни. Особенно теперь, когда он стал секретарем, не подобало ему ходить неженатым. Уже ведь раздавались голоса, дескать, в целом свете не нашлось девушки, которая бы ему понравилась.
Однако не зря говорится, что человек предполагает, а бог располагает.
Октябрь принес огромные перемены, которые спутали все расчеты и планы Годердзи Зенклишвили.
С того памятного для Годердзи дня, когда Исак Дандлишвили ошалело ворвался в его кабинет и сообщил потрясающую весть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152