По воскресеньям, когда стихал большой колокол церкви святого Георгия, в той части села, что называлась Сескелашвилевским кварталом, на гумнах собиралась молодежь и затевались песни и пляски. В теплые лунные вечера допоздна слышался ритмичный стук доли. Иногда к доли присоединялась свирель, а иногда и гармонь. А уж если прославленные самебские зурначи заводили свою музыку, это сулило большое веселье. Тогда все село, от мала до велика, двигалось к гумнам и огненные танцы разгорались вовсю. Когда очередь доходила до лекури, на заранее политую водой и высушенную затем до звона, тщательно подметенную поверхность гумна, которая после такой обработки не уступала хорошему паркетному полу, поочередно, соблюдая старшинство, выходили пары лучших исполнителей этого традиционного и столь почитаемого в Грузии национального танца.
В Самеба много было отличных танцоров, однако Годердзи Зенклишвили никому не удавалось превзойти.
Белые аккуратные каламани, хорошо пригнанные, облегающие ногу узкие картлийские брюки, заправленные в белые вязаные гарусовые носки, и короткий ахалухи темно-синей парчи с застегнутыми под самое горло крючками — таков был выходной наряд молодых самебских парней и конечно же Годердзи. Темноволосый, с огромными выразительными глазами, с не отросшими еще усами — глядеть на него было любо-дорого. Стоило ему появиться—у девушек сердца замирали.
Действительно, было чем полюбоваться, когда он, входя в круг, плавно раскидывал свои длинные сильные руки, склонив набок мощную красивую шею и, легко перебирая ногами, казалось, и не касаясь земли, скользил по кругу, даже не шевельнув плечом.
А песни пел — заслушаешься. «Годердзи запоет — мертвый восстанет»,— говорили в деревне. Его «Чакруло» и «Шэвкрат цитэли», «Застольная» и «Чона» славились по всей округе,
«Метивури» — песня плотогонов стала притчей во языцех И правда, раз услыхав, как поет Годердзи, хотелось слушать и слушать без конца это волшебное пение с переливами да раскатами, этот густой и теплый голос, завораживающий силой и чистотой звука.
Речь его была неторопливой, сдержанной. Сперва уставится на собеседника своими лучистыми глазами, а уж потом заговорит. И непременно собеседнику в глаза глядит — не так, как иные: говорят с человеком, а сами в сторону косятся.
Но когда Годердзи знал, что где-то поблизости находится Малало, дочь самебского богача Шавдатуашвили,-— и пляска, и пение, и речь, и вся повадка его приобретали особую красоту и обаяние.
Малало Шавдатуашвили была девушкой воспитанной и грамотной — отец в свое время отдал ее в четырехлетнюю сельскую школу, но продолжить учебу дальше запретил. «Хватит с нее и этого, моя дочь не грамотеем должна быть, а хорошей, хозяйкой»,— назидательно сказал он тогда.
Назвать Малало писаной красавицей было нельзя, но внешность ее не могла не понравиться и не запомниться с первого же взгляда.
Рослая, по-крестьянски крепкая и чуть полноватая, с каштановыми косами до щиколоток, белолицая, с огромными, горящими как две свечи медовыми глазами в рамке длинных ресниц — такова была Малало.
Когда глаза эти обращались на Годердзи, разум у него затмевался, а сердце начинало так стучать, что казалось, вот-вот выскочит и разорвет ворот ахалухи, и Годердзи непроизвольно тянулся рукой к крючкам на воротнике, проверяя, не расстегнулись ли сами собой...
Однако лицезреть Малало было далеко не так просто! Строгие родители и за порог-то редко ее выпускали, а когда выпускали, так стерегли, что заговорить с ней было невозможно.
Отец Малало, бывший сельский староста Какола, человек угрюмый и жестокий, считался самым зажиточным крестьянином во всей округе. Его поля и виноградники были известны далеко окрест. Большое состояние имел Какола. Знал свою силу и цену себе знал, не снисходил до каждого и не каждого удостаивал чести не только побеседовать, но и просто словом перекинуться. Куда дальше — высокомерный старик и на приветствие-то не всегда расщедривался, а уж коли снимал перед кем-то свою мышиного цвета островерхую каракулевую шапку — бохохи, значит, оказывал великую милость.
Четверо сыновей было у Каколы, и все четверо — широкоплечие здоровяки с копной густых пышных волос. Другую такую четверку дюжих работящих молодцов не сыскать было во всей Внутренней Картли.
«Волками» прозвали их на селе. И вправду смахивали они на волков — богатырской стати, с бронзовыми от солнца чеканными лицами, со сверкающими глазами, со спадающими на лоб черными чубами из-под набекрень надвинутых черных же войлочных картлийских шапочек, крест-накрест расшитых тесьмой.
Все четверо славились острым языком и тяжелым кулаком, потому к их обожаемой сестре за три версты никто не осмеливался приблизиться.
Единственным человеком, который беспрепятственно мог пригласить Малало на танец, был Годердзи. Никто не знал, когда и как обрел это право парень, за спиной у которого только и было, что нужда да две вдовые старухи. Бог весть, сколько юношей из зажиточных семей считали себя оскорбленными этим странным обстоятельством, но что было делать!
Когда Годердзи приглашал Малало на танец, «волки», стоя за ее спиной, молча наблюдали, скрестив на груди руки и сведя густые брови. Стояли и настороженно смотрели на свою сестру, разом вспыхнувшую и расцветшую, сияющую переполнявшей ее радостью, грациозно, легко скользящую по кругу.
Мешать они ей не мешали, лишь зорко наблюдали и терпеливо ждали, пока Малало вернется на место. Но упаси бог, если какой-нибудь смельчак попытался бы отбить Малало у партнера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152