Смотрел Годердзи на тестя, и перед ним вставал прежний Какола — высокий, осанистый, суровый и неприступный, с неизменным Георгиевским крестом на груди и островерхой каракулевой папахой на голове.
Теперь креста не было, но место, где много лет носился царский орден — предмет зависти и восхищения односельчан,— четко обозначалось: выгоревшая, вылинявшая ткань чохи сохранила в том месте свой изначальный синий цвет.
На плечи его был наброшен короткий овчинный жилет, но старика все равно донимал холод.
Он увел зятя в виноградник и здесь, укрывшись от настороженных взоров домочадцев, стал изливать душу. А накопилось, наболело у него на сердце много чего. Горечь, обида, боль, заботы, страх, недоверие, сомнения, злоба — все, что наслаивалось в течение долгих лет, чего он никому еще не поверял, не открывал — вылилось, выплеснулось сейчас горьким потоком.
— Видишь,— говорил Какола, по обыкновению воздевая кверху указательный палец,— не обманывали, не лгали священные книги. Скажу тебе откровенно, раньше ведь читал их, а не верил. Теперь же иначе читаю — углубился я в них, читаю, и размышляю, и вижу вдвое больше против того, что до сих пор видел... Это, сын мой и брат, истинно второе пришествие!.. Поверь ты мне, вто-ро-е при-ше-стви-е. Слыханное ли дело, чтобы моим горбом нажитое у меня отняли и отдали бы другому потому лишь, что тот, другой,— неимущий! А какое мне дело до того, что он неимущий? Не по моей вине ведь он неимущий, разве я у него что-нибудь
отнял, что-нибудь украл?.. А неимущий он потому, что сам никчемный, лентяй и лоботряс, трудиться не хочет, а на чужое зарится. Сам ни на что не годен, вот в чем дело. Теперь ты мне скажи, бога ради, почему это я должен такому человеку отдавать моим трудом и потом заработанное? Почему?
...Отобрали они у меня земли на том берегу. Отобрали, ладно. Дедовский удел тоже отхватили, и большой фруктовый сад отняли, виноградник этот вот располовинили, четыре упряжки буйволов и волов увели, двух коней в армию забрали, и опять нет покоя, понимаешь ты, не отстают, все им мало! Слыхано ли такое дело?!
До поздних сумерек жаловался Какола, ругался, проклинал все и вся, исходил злостью.
Высказавшись, выговорившись сполна, разругав и охаяв все, что ему не нравилось (а ему ничего уже не нравилось), он убежденно заключил, потрясая указательным пальцем:
— Нет, не может никакая власть держаться на неправде. Все это скоро рухнет, меня тогда уже не будет, но попомнишь ты мое слово, скажешь — ясновидящий был Какола. Или рухнет, или так само по себе все изменится, переделается, что и не узнаешь... но то, что будет,— не будет тем, что оно сегодня есть, пусть никто не хвалится, что все то, чего они добились,— он ткнул пальцем в сторону ревкома,— вечно...
Под конец он вернулся к делам Годердзи...
— Послушай, что я тебе скажу,— уже иным тоном заговорил он, испытующе заглядывая зятю в глаза — со вниманием слушает или нет.— Ты их стороной обходи, не приближайся к ним, не вмешивайся. Разве ж они смогут новую жизнь построить, как кричат? Построим, дескать! Как бы не так! Они, братец, только чужое отнимать горазды. Ни черта они не построят и ничего не утвердят. Теперь порядочному человеку лучше в тени хорониться,— убеждал он зятя.— Так и поступай, пусть хоть тысячу раз зовут тебя, просят, ты в их дела не вмешивайся, сиди себе и помалкивай, работай на земле, земля наша единственная кормилица... а теперь и спасительница.
Заметив при этих словах некоторое смущение в глазах зятя, он пустил в ход последний прием:
— Я тебе еще до армии советовал — поставь лесопилку на берегу, говорил я тебе? Так вот, теперь как раз самое время. Помогу я тебе деньгами, а остальное — ты уж сам соображай, сам мозгами шевели...
Послушай,— продолжал он, умолкнув ненадолго, будто обдумывая какую-то новую мысль,— тебе, как служившему в Красной Армии, не откажут: подай прошение, они еще и помогут. Деревня строиться должна, и лес теперь пуще всего требуется...
Однако не один только тесть старался перетянуть на свою сторону растерянного, стоявшего на распутье Годердзи. Сверстники, друзья-приятели с еще большей силой тащили его к себе...
Не перечесть, сколько раз приходил к зенклишвилевскому домишке с синим балконом секретарь сельской комячейки Иасо Сескелашвили! Приходил утром, спозаранок, и поздним вечером приходил...
То уговаривал вкрадчиво, то открыто настаивал, то ласково, спокойно убеждал, то криком кричал, горлом хотел взять,— растолковывал, увещевал примолкшего, призадумавшегося Годердзи, и все одно твердил: мол, новое время, новые задачи, новые преобразования требуют, чтоб и он изменился, что он, выходец из трудового крестьянства, должен идти одной тропой с трудовым крестьянством, жить его жизнью, его стремлениями, служить его интересам.
Да разве только Иасон? Старые друзья, которые теперь были комсомольцами, а то и партийными, не давали ему покоя, говорили, что он сбился с пути, осуждали и всенародно, и на комячейке, все свое красноречие в ход пускали, чтобы наставить упрямца на правильный путь.
Но ничто не возымело действия, решение Годердзи было неизменно.
Слушать-то он слушал, кивал головой, но твердил одно и то же:
— Это все верно, только я сам себе голова..
В конце концов всем надоело его уговаривать, на него махнули рукой, окрестили индивидуалистом и единоличником. Годердзи тогда впервые услыхал эти странные слова и долго не понимал полностью их смысла. Удивляло его, что слово «единоличник» употребляли как порицание — разве же крестьянин может не быть единоличником?
Видать, тестю удалось-таки вбить зятю в голову свои воззрения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152