Однако в тоне первого секретаря он не почувствовал ничего подозрительного.
— Да, он там работает.
— Что он за человек? — с улыбкой спросил секретарь и, когда Малхаз приподнял плечи,— мол, что я могу сказать,— шутливо добавил: — Отцы всегда кажутся нам хорошими, а тем более такой отец, как ваш,— деятельный, энергичный.
Малхаза резануло это «кажутся». Весь день, что бы он ни делал, куда бы ни шел, о чем бы ни говорил, это проклятое слово вертелось у него в голове.
Короткий и, казалось бы, совершенно незначительный разговор здорово озадачил молодого Зенклишвили.
Два невинных вопроса первого секретаря Малхаз счел за недоброе предзнаменование и углядел в них грядущую опасность для своей персоны. Он решил, что рано или поздно ждут его неприятности.
Такие мысли возникли у него еще и потому, что Важа Кавтарадзе повел непримиримую борьбу с негативными явлениями. Районная газета полна была обличительных статей и перепечатанных из центральной грузинской прессы материалов о различных нарушениях законности. Тележурнал «Окропири» почти ежедневно вещал по телевидению, кто, где и в чем проштрафился и что нарушил.
Участились собрания актива, пленумы, совещания, заседания, конференции. Бюро райкома созывали едва ли не каждый день. Все эти мероприятия начинались в полдень и затягивались до полуночи.
На каждом бюро кого-то снимали, освобождали, привлекали к ответу, отдавали под суд, исключали из партии. И на их места назначали новых людей, преимущественно молодых.
В районе царило необыкновенное напряжение и беспокойство. В глазах ответственных работников засел страх, такой страх порождает обычно неопределенность и неизвестность. Совсем немного надо и для его возникновения и для исчезновения. Простая улыбка и доброе слово первого секретаря действовали на ошалевших руководителей района подобно эликсиру бессмертия.
Все чаще приезжали в Самеба люди никому не знакомые и занимали кресла, принадлежавшие до этого знакомым.
Районный центр и весь район уподобилися растревоженному пчелиному улью.
Заглушаемый до сих пор глас критики вдруг зазвучал в полную силу, столкновения превратились в повседневность.
Важа Кавтарадзе и сам не знал отдыха, и другим покоя не давал. Каждое его рабочее утро было ранним и кипучим — он вызывал к себе людей, сам являлся к ним на рабочее место, говорил с ними по телефону, направлял к ним комиссии — и все это тянулось до полуночи.
Сотрудники райкома, райисполкома и основных учреждений района работали и в будни, и в праздники, а их руководители с покрасневшими от бессонницы и недосыпания глазами совершенно извелись и измаялись.
Тяжелые дни настали и для Малхаза.
Он знал, что именно сейчас решается для него вопрос — быть или не быть...
Если он умудрится удержаться на своем месте, если все эти встряски не выбьют его из седла, значит, путь открыт и есть надежда, что тропинка его судьбы выведет на большак.
О роковом повороте он и подумать не мог...
Как хорошо, как гладко шло все до сих пор, неужели вот так, одним разом можно потерять завоеванное столькими трудами?..
И из-за чего?! Из-за того лишь, что новому первому секретарю его отец пришелся не по нраву.
То, что Кавтарадзе отнюдь не расположен к Годердзи, было очевидно, но его отношение к себе Малхаз никак не мог уяснить. Если сегодня он думал: «Эта гиена обязательно меня доконает» — то завтра по каким-то едва заметным признакам он заключал: «Пожалуй, он пока что не собирается от меня избавиться».
Страх и желание удержаться на месте удваивали его силы, энергию, и он без труда справлялся с возросшей нагрузкой.
Обладая от природы трезвым умом и смекалкой, он легко увлекался новым, подхватывал это новое и всячески поддерживал.
Уразумев, что новое руководство республики и новый секретарь района основное внимание уделяют искоренению недостатков, он незамедлительно вступил на этот путь и заделался самым непримиримым в районе борцом с негативными явлениями.
На каждом собрании он выступал с резкой и беспощадной критикой, говорил о новой обстановке, призывал к порядку, к непримиримости, к восстановлению партийных норм.
И следует заметить, что сам он твердо верил в то, что говорил, верил, потому что был глубоко убежден в собственной непричастности к тому, против чего выступал. И то сказать, ведь он в жизни не брал взятки, не расхищал государственную собственность, не воровал и не занимался никакими махинациями. А что еще было нужно, чтобы уверовать в свою безгрешность и, как охранную грамоту выставляя свою честность и порядочность, энергично поддерживать новый курс?
Однако эта его вера в один прекрасный день оказалась подорвана, да так, что у него вообще чуть не пропала охота говорить о чужих прегрешениях.
Произошло это в Урбниси...
На общем собрании сельсовета Малхаз произнес энергичную речь и пропесочил нескольких местных работников за рвачество, спекуляцию и тунеядство.
Там, в зале, никто не выступил против секретаря. Отмолчались. Но когда Малхаз уезжал, несколько человек окружили его машину.
Малхаз сделал вид, что ничего не заметил, поспешно уселся и поторопил шофера: давай-ка побыстрее, опаздываем.
В этот момент один из урбнисцев, Митра Мамацашвили, просунул руку в окно, ухватился за руль и негромко, но внушительно проговорил:
— У нас к тебе слово есть, Годердзиев сын, выйди-ка к нам!
Шофер обменялся с Малхазом взглядом,— не рвануть ли прямо с места, однако уже было поздно: четверо мужчин преградили путь машине. А всего было их человек десять.
Не понравилось Малхазу это дело, и обращение их не понравилось, ну что это — «Годердзиев сын», разве к секретарю райкома так обращаются!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152