За всю их долгую совместную жизнь не было случая, чтобы она не встретила у порога вернувшегося с работы мужа.
Вот и сейчас Малало, полуулыбаясь, стояла в дверях и смотрела на мрачного, хмурого Годердзи. Конечно, она тотчас заметила, что он не в духе.
Годердзи медленно поднимался по мозаичным ступеням, тяжело опираясь на перила с широким мраморным поручнем.
Не понравился Малало такой его облик, но она не подал виду и ничего не спросила. Знала, что сам все расскажет.
— Малало, голубушка, нагрей-ка воды, искупаюсь я, чего-то затылок давит, видать, давление поднялось.
— Да уж сколько ты вина дрызгаешь, еще хорошо держишься... все зло от него, от проклятого...
— Ах, только от него, да? А то, что у меня работа такая, от которой мозги закипают, это, по-твоему, ничего? — с неожиданной запальчивостью произнес Годердзи и вперил укоряющий взор в растерявшуюся супругу.— Э-эх, не зря говорится, бабий ум коза сжевала!..
— Чего ты убиваешься, несчастный, коли так — наплюй на все, одолей свою алчность, уйди с этой базы, если хочешь, другую работу себе подыщи, а хочешь — на пенсию выходи. Слава богу, у нас ни в чем недостатка нет, одеты, обуты, сыты, чего ж еще надо?
— Бабий ум коза сжевала, слыхала, нет?
— Лучше признайся, что жадность и гордыня тебя заели.
— Всему этому научил меня светлой памяти твой отец!
— Моего отца оставь в покое! Уж кому-кому, а не тебе его корить, это он тебя на ноги поставил, он в люди тебя вывел, неблагодарного!
— А что худого я сказал? Говорю, он меня всему научил, только и всего. И по девицам шляться тоже. Помню, ездили мы с ним в Гори, к Шалибашвили... Э-хе-хе, ну и времечко было, а!
— Позор, позор, стыд и срам! Ой, чтоб ослепли твои глаза, иродище, не смей больше такие бесстыжие слова говорить о моем отце, не то, ей-богу, утоплюсь! Мой отец его научил, слыхали! Бесстыдник! Что ты за овечка, я хорошо знаю!
Подобные беседы не раз можно было услышать в ванной комнате Годердзи.
Эта ванная, о которой столько толков ходило в селе, помещалась в первом этаже дома.
В одной из комнат был устроен бассейн длиной в пять и шириной в три метра. Глубина тоже была порядочная — вода достигала Зенклишвили до груди, когда он стоял.
Бассейн был выложен голубым кафелем, и вода от этого отсвечивала голубым. Стены комнаты тоже были облицованы кафелем, только желтым. В смежной с ванной каморке стояли два водонагревных бака, топливом служила солярка, для которой во дворе, рядом с домом, находилась наполовину врытая в землю цистерна, так что даже в самые большие холода в Годердзиевой ванной можно было купаться и наслаждаться теплой водой.
Здесь, в ванной, царили умиротворяющее тепло и тишина. В бассейне колыхалась голубоватая вода, маня своей прозрачностью и чистотой.
Годердзи плюхался в бассейн, поначалу плескался, барахтался, как ребенок, потом плавал от одной стенки к другой, ложился на спину и лежал так некоторое время, с шумом выпуская фонтаны воды изо рта. Потом, внезапно перевернувшись, нырял, упирался ладонями в дно бассейна и через несколько секунд всплывал на поверхность, отфыркиваясь, тряся головой.
В ванной он отдыхал, отвлекаясь от всех мыслей и забот.
— Курная вода, потому такая благодатная, благослови бог ее волну... Эй ты, женщина, я должен оставить базу!..
Это был его излюбленный прием, перешедший в привычку,— самое главное и серьезное он говорил как бы в шутку. Вот и сейчас трудно было понять — шутит он или правду говорит. Но Малало слишком хорошо знала своего мужа.
— Ой, господи, это зачем же?!
— Вот тебе и на! Не ты ли только что говорила — брось, мол, уйди? Вот я и принимаю твой совет...
— Да это я так, слова одни, а то зачем же бросать базу, чем тебе там плохо! Мальчика женить надо...
— Получается, что... охо-хо-хо, какая вода, какая вода! Получается, что не я жадный и спесивый, а ты и твой сын!.. Или не так говорю, а? Значит, все твои слова одна трескотня. Говоришь одно, думаешь другое, а делаешь... ах, какая вода! — а делаешь третье, как наш управляющий торгом!..
— Ну и бросай, бросай, очень мне надо, сам жалеть будешь, мне-то что, мне всего хватает!
— А почему же тебе не хватило двадцать кило мохеровых ниток, которые тебе принесли, и ты еще двадцать заказала? У твоего сыночка, почитай, пять отрезов на костюм лежат, но тебе все мало, ты поручила сурамским спекулянтам достать еще один, обязательно шоколадного цвета!
— Чего доброго, ты велишь нам и вовсе раздетыми-разутыми ходить! Единственный сын у тебя, единственное чадо, и для него жалеешь?
Жалеет?.. Для сына жалеет?.. И вот опять — опять речь зашла о сыне! Опять сын завладел его мыслями...
Опять затронули то больное место, которое причиняет ему страдание. Сын. Сын. Сын!..
Малхаз родился утром на рождество.
Некогда большой праздник этот сейчас в Самеба отмечали лишь некоторые, да и то тайно.
Подходил к концу грозный, полный ужаса и потрясений тридцать седьмой год...
Когда повивальная бабка Мариам Сескелашвили подбросила на руках новорожденного, громко приговаривая: «Возрадуйся, чах, ослепни, враг»,— Годердзи украдкой перекрестился, потом стукнул себя кулаком в грудь и, взволнованный, проговорил:
— Теперь, если и арестуют, без корня не уйду, не сгину!
Окинув долгим благодарным взглядом бледную, но сияющую роженицу, он нежно поцеловал ее в холодный почему-то лоб и быстро вышел, с грохотом захлопнув за собой дверь.
До самого утра гулял, веселился счастливый отец, до утра пил и слушал шарманку в Калмахелидзевском духане на берегу любимой Куры, у причала плотов. Приглашал к своему столу всякого, кто входил в духан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152