Время от времени к ним наведывались братья Малало. Интересовались зятем, его нравом, поведением. И в такие дни далеко вокруг разносился по-прежнему звучный, но уже с легкой сипотцой голос Годердзи.
А самому Годердзи в эти минуты казалось, что он все еще там,
на плоту, это еще более воодушевляло его, и он кутил с былым азартом и пылом.
Но чем дальше, тем чаще вкрадывалась печаль в сердце Годердзи. Особенно чувствовал он это, когда в гости приходили теща с тестем.
Озабоченная Дареджан уединялась с дочерью, уводила ее на огород или в укромный уголок сада, подальше с глаз Каколы и Годердзи, и начинала нескончаемый, нудный допрос, все хотела выискать причину, почему Малало не беременеет.
Давала советы.
Ныла и роптала на создателя.
Утирала слезы платочком, горестно качала головой.
И то правда, прошло вот уже более полутора лет, а прибавления в семье Зенклишвили все не было, и родители Малало никак не могли разгадать, чья в том вина, их широкобедрой полногрудой дочери или богатыря зятя.
«Кабы знать, наша бесплодна или этот буйвол лупоглазый?» — каждый раз на сон грядущий вопрошала Дареджан мужа, и хотя тот, как правило, на ее вопрос отвечал протяжным храпом, Дареджан так на него наступала, будто Какола и был во всем виноват. «Как же их лечить, если я не буду причину знать?» — кипятилась Дареджан и сопровождала свой монолог негодующим пинком в спину главы семейства.
Всякий раз после визита родителей и матушкиного допроса Малало плакала навзрыд и убегала к соседям. Вот когда жизнь не мила становилась Годердзи, вот когда он видеть никого не хотел. Он шел на Куру, бродил по берегу и, дойдя до Бериклдэ — Старой скалы, усаживался на крутом обрыве, что над водоворотом, и предавался воспоминаниям.
Перед глазами всплывали знакомые картины: поросшие хвойным лесом горы Боржомского ущелья, караваны белых облаков на лазурном небе, зеленоватая Кура в каменистых берегах со своими прибрежными рощами, колышущийся на волнах плот, посреди плота — костер и треножник на нем, а на треножнике — закопченный медный котел, в котором варятся только что наловленные мурца и цимори...
Не выдерживал этого видения Зенклишвили, глухо вскрикнув что-то невнятное, вскакивал, как умалишенный, срывая с себя одежду, и головой вниз бросался в воду.
Вынырнув где-то далеко, он стремительно плыл вниз по течению вдоль берега до самого Урбниси. Оттуда возвращался обратно пешком, шел неспешно по-над самой водой в белых исподних, стянутых на талии и щиколотках белыми же шнурками, и, взойдя на обрыв, снова вниз головой бросался в воду и снова плыл...
Мощная волна Куры — бодрящая, освежающая, умиротворяла его мятущийся дух, развеивала тоску и дарила таким блаженством, что он забывал обо всем на свете.
Окунувшись в животворную купель Куры, он готов был начать сначала свою не такую уж плохую, но и не ахти какую радостную жизнь.
Однако счастливые часы выпадали лишь в воскресные дни, да и то не всегда. Все остальное время он вместе с тестем и шуринами работал на земле: ходил за плугом, сеял, жал, косил, молотил — и так, казалось ему тогда, без конца...
Годердзи никому в том не признавался, но землепашество он ненавидел. Только и мечтал о том, как бы избавиться от этой постылой работы.
Душой он тянулся к Куре. К ней он был привязан всем своим существом. Кура была для него землей обетованной, его заветной, его мечтой.
И однажды Годердзи не выдержал, покаялся тестю в своем грехе: ненавижу, мол, землю, отпусти ты меня обратно на Куру.
Спокойно, невозмутимо выслушал исповедь зятя Какола. Умудренный опытом житейским, старик и сам догадывался о состоянии зятя, но следовал своему правилу — никогда первым не начинать тяжелый разговор. Внешне он был спокоен, только одно выдавало его волнение: энергичнее, чем обычно, крутил он свой длинный седой ус.
Выслушал зятя со вниманием, а потом и сам открылся ему:
— Знаю я, какой огонь тебя снедает, только не отпущу тебя больше на Куру, нет, не могу, и не проси. Но вот что: поставлю я тебе маленькую лесопилку на берегу. Друзей-приятелей плотогонов у тебя хватает, пускай поставляют бревна, а ты распиливай. Дело это прибыльное, к тому же ты и возле своей Куры будешь находиться, и за семьей присмотришь.
Мудрый человек был покойник.
Да разве жизнь даст тебе завершить дело, как сам задумал, свою волю до конца довести?
Как-то поздней осенью в Самеба объявился чудом уцелевший от выстрелов Цолака, как говорится, воскресший из мертвых Сосо Магалашвили. Объявился и перво-наперво Годердзи спросил. Когда гвардейцы привели Зенклишвили к меньшевистскому эмиссару, Магалашвили, заметно постаревший, уже не в чохе, а в английском френче табачного цвета, без погон, но с Георгиевским крестом в петлице, поднялся ему навстречу, подал руку, осведомился о здоровье и повел задушевную беседу. Узнав, что детей у Годердзи нет, с сожалением сказал:
— Жаль, жаль, был бы у тебя ребенок, я б его окрестил и породнились бы мы с тобой.
Потом он уединился с Годердзи и завел речь о судьбе независимой Грузинской республики. И так все нарисовал, что, казалось, будущее родной страны возложено именно на его плечи, и что если кто-либо может быть ему подмогой в исполнении святого долга, то только самебцы, и в первую очередь — Годердзи Зенклишвили. Наконец, решив, что собеседник обработан как следует, он категорически заявил:
— Такие патриоты, как ты, должны находиться в Грузинской гвардии,— и, не дожидаясь ответа, внес его фамилию в список призывников. Потом горячо поздравил, трижды облобызал и приказал секретарю принести шампанского, не простого вина, а именно шампанского, которого Годердзи до этого и в глаза не видал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152