.. Только делать было нечего, пришлось выйти из машины и стать лицом к лицу с урбнисцами.
Митру Малхаз знал с детства. И в отцовском доме его встречал, когда Митра работал председателем урбнисского сельсовета и строил сельский клуб. Здоровый детина саженного роста, он умел на редкость складно говорить. Руисец Митра — звали его на селе, потому что действительно был он родом из Руиси и поселился в Урбниси, женившись на здешней девушке.
В потемках Малхаз плохо различал лица окруживших его крестьян, зато сразу же уловил их настрой. Настроены они были явно враждебно и воинственно.
— Годердзиев сын,— поигрывая внушительным багром, тихо и проникновенно обратился к нему Руисец Митра.— А ежели мы тебя сейчас отдубасим как следует и упакуем в эту самую машину, что ты на такое скажешь?
— Что я скажу? Дорого вам это дело обойдется, вот что скажу. Кто-то захихикал, кто-то протяжно присвистнул, кто-то расхохотался.
— Значит, дорого, говоришь, обойдется? — насмешливо переспросил Митра.
— Да, очень дорого.
— А от нас ты дешево отделаешься? Если и уйдешь живым, кто с тобой, избитым секретарем, считаться станет?
— А с вами что станет, если вы мне такое устроите?
— С нами-то? Ты за нас не волнуйся. Мы и тебя, и твоего шофера запросто придушим, потом на дорогу вышвырнем да один большой грузовик на вас накатим, и все это выдадим за аварию, и в свидетели сами пойдем.
— Чего же вы ждете?
— Жалеем тебя, Годердзиев сын! Как бы то ни было, свой ты все-таки, нашенский, вон ведь, ежели с того холма поглядеть,— Митра протянул руку, указал,— там, за Курой, дом твоего родителя виден. Мы дети одного края, одного уголка, картлийцы, и мы, и ты, здешние, коренные, и чужаку мы опять же тебя предпочитаем, если, конечно, ты с умом себя поведешь и нас тоже пожалеешь...
— А ну дайте дорогу, мне не до пустых разговоров! — со всей решительностью, на которую был способен, проговорил Малхаз и хотел шагнуть, да не тут-то было: урбнисцы как стояли вокруг плотным кольцом, так и продолжали стоять, не шелохнувшись.
— Пустые разговоры вести и нам недосуг,— прозвучало в ответ.
— Так чего же вы хотите, выкладывайте.
— Годердзиев сын, будь поспокойнее и не спеши, мы шутить не любим! Ты сейчас на собрании этому вот человеку тюрьмой пригрозил,— Митра указал на одного из крестьян,— мол, он два мешка муки незаконно вынес со склада. Этого вот,— Митра стукнул кого-то по плечу,— этого обещал изгнать из села, мол, он не занят общественным трудом. Этого,— он вытолкнул вперед малорослого тщедушного крестьянина,— собираешься под суд отдать, он, дескать, торгует на тбилисском базаре фруктами по спекулятивным ценам. Так ты говорил?
— Да, так! И эти требования не мною выдуманы, их предъявляют вышестоящие органы!
— А то, что отец твой родной, Годердзи Зенклишвили, разбойничает на государственной базе и народ грабит, что он грабежом этим миллионы себе нажил, этого тоже вышестоящие органы требуют?
Слова Митры как кувалдой по голове ударили Малхаза. Он стоял, молчал и не мог сообразить, что отвечать, как выкрутиться из создавшегося положения.
— Вы хотите несчастных людей из-за каких-то пустяков в тюрьмы упечь, этот, мол, яблоки продал, тот — груши, не разрешаете вынести нам на базар своим трудом выращенные фрукты, а отец твой, как паук, окопался на базе, государственное учреждение в частную лавочку превратил, вокруг себя таких же воров насобирал и народ обдирает! Где же твоя справедливость? Сын такого отца, ты еще смеешь других критиковать и унижать? Ты, сын миллионера, смеешь рот раскрывать и других судить?
У Малхаза в горле пересохло, язык к нёбу прилип, лоб горел и сердце бешено колотилось. Хотя Митра говорил всего-навсего минуты две, ему эти две минуты показались вечностью.
Злоба, оскорбление, обида и еще какое-то жгучее чувство, горькое, как хина, и ядовитое, как яд гюрзы,— все перемешалось, переплелось, тисками сжало сердце.
— Ладно, на сей раз хватит с тебя. Ступай с миром да покайся в своих поступках, и не выскакивай, как сломанная ложка, где надо и не надо, а не то, знаешь, у народа руки длинные, всюду до тебя дотянутся, прикончат так, что и не пикнешь и твой паскудник отец не узнает ничего. Ежели тебе придется еще выступать на собрании, помни, что первый вор, первый грабитель в твоем доме сидит! Заодно и на этот самый отцовский дом зорче погляди, оцени его получше, подсчитай, каких денег такая махина должна была стоить, потом и то обмозгуй, в какую копеечку влетело обставить, убрать ваш дворец, какие мебеля у вас там понаставлены, а уж после можешь других судить!
Когда Малхаз очнулся, вокруг ни души не было.
Урбнисцы куда-то подевались, словно и не было их здесь вовсе, и он один стоял на пустынной дороге.
Стоял как окаменев, шагу не мог ступить. Стыд сжигал его, от стыда и бессилия весь лоб покрылся испариной...
Кое-как одолел он несколько шагов до машины и сел, избегая встретиться глазами с шофером. Боялся насмешливого взгляда. Ведь парень слышал небось, как урбнисцы его отхлестали.
В те минуты он остро ненавидел двоих: родителя — Годердзи и покровителя — Петровича. Первого за то, что он своей деятельностью становую жилу ему надорвал, второго за то, что втравил его в партийную работу и в итоге бросил на произвол изменчивой судьбы.
Тогда и принял Малхаз два решения: первое — как можно скорее уйти из отчего дома, отделиться и начать самостоятельную жизнь, а второе — во что бы то ни стало сбросить с шеи соблазнившее его ярмо Вахтанга Петровича и избавиться от его несносной, требовательной и своенравной дочери.
Единственное, чего он хотел,— как можно быстрее привести в исполнение оба эти решения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152