— Если кровь требуется выпустить, ее надо выпустить,— любимой поговоркой завершил рассуждения Годердзи и поглядел на сына — раз требуется купить, значит, купим.
— Но только обязательно «Грундиг»,— твердо сказала Лика и надкусила яблоко.
— Съезди в город и купи,— обратился к сыну Годердзи.— Неужто я из-за какого-то «Грундига» будущую невестку обижу?
«Грундиг» привезли на следующей же неделе.
Только лучше б не привозили! Проклятая машина извела весь зенклишвилевский квартал. Такую музыку играла, хоть святых выноси! То бык ревел, то петух кукарекал, то мяукала кошка, то ревел осел, а то тигр рычал или какой-то умалишенный вопил — и не понять-то...
Магнитофон всех сводил с ума. Как только его включали, и соседские собаки начинали скулить, и индюшки Малало хором клохтали, куры кудахтали несушками, а петухи, видно, перепутав время, начинали кукарекать.
На второй день после злополучной покупки Малало, раздраженная и взвинченная, встретила вернувшегося с работы мужа градом упреков:
— И что тебя заставляло, какая нужда была эту чертову машину покупать! Разве каждую их просьбу мы обязаны выполнять?
— Какая машина, о чем ты?
— Какая, какая! «Рудик» или крутик, или черт!
— Это почему же он тебе не нравится, поет себе, играет...
— Да как же, «себе»! Не «себе», а житья от нее никому не стало, уши у меня глохнут, орет и орет, спасу нет!..
— А ты возьми и не слушай, это ихняя музыка, не твоя.
— Как не слушать, как, если эти вопли аж за Курой слышны! Но я и не только потому тебе говорю: эта музыка, оказывается, для неприличных танцев придумана!..
— Э-э, полно тебе, не пори всякую ерунду!
— Клянусь духом матери, это так!
— Да ну? — заинтересовался Годердзи.
— Говорю же тебе! Сегодня утром завели они эту свою чертовщину, а я как раз поднялась наверх, что-то мне понадобилось. Гляжу, а сыночек наш сидит, развалившись, на стуле, а краля-то эта перед ним стоит и под музыку на одном месте дерг-дерг, да бедрами тырк-тырк, туда-сюда раскачивает... Так она дергалась и так своими проклятыми бедрами и задницей раскачивала туда-сюда, жик-жик, аж смотреть срамно, человек мячом так играть не сможет, как она дергалась, да извивалась, да ломалась, вся из себя вылазила! Платье задралось чуть не до пупа, и без того ведь коротюсенькое, голые ляжки сверкают, вся расхлыстана! Видно, на этой дряни снизу и надето-то ничего не было, на голое тело платье напялено! Ни белья тебе, ни чулок, ничегошеньки!!! Стоит и змеей извивается!..
— А как ты хочешь, если женщина бедрами раскачивать не будет, ничего и не получится! — осклабился Годердзи.
— Ух, чтоб тебе лопнуть, чего лыбишься, как торговка в базарный день. Видно, и тебе, и твоему дурню сыну бесстыжие женщины нравятся...
— Послушай, уймись ты, Христа ради, на этой женщине не я ведь женюсь, а он!..
— Он и есть твоя кровь от крови и плоть от плоти, слыхал ведь, яблоко от яблони недалеко падает!
— Ага, а ты как же хочешь, чтобы он глаза отводил, когда ему ляжки показывают? — Годердзи явно потешался.
— Ой, лопнуть вам обоим, лопнуть! Тьфу, прости, господи, меня...
А Лика между тем становилась все более и более «бесстыжей».
Ее дерзкие требования приводили в отчаяние не только Малало, но и Годердзи заставляли порядком призадуматься.
«Еще и в дом-то не вошла, а уже распоряжается, словно госпожа она, а мы ее рабы»,— не раз думалось Годердзи, и настроение его становилось все мрачнее.
Но, кроме всего, тревожило бывшего плотогона то, что он не замечал в сыне особой любви к дочери Петровича.
Не раз он втихомолку наблюдал за Малхазом, за его отношением к невесте, и к удивлению и горю своему, в речах, во всем поведении сына, даже в голосе подмечал налет фальши, неискренности.
Как уже говорилось, Малхаз по натуре был парень сдержанный, уравновешенный и в речах неторопливый, каждое слово сперва обдумает, а уж потом скажет, ответит. И поступки его были вымеренные, выверенные, пальцем не шевельнет, бровью не поведет, пока все в точности не обдумает.
В присутствии Лики он преображался. Речь его становилась быстрой, и сам делался подвижнее, при этом в нем чувствовалась какая-то суматошность. Отвечал он так поспешно, казалось, с кем-то соревнуется в сообразительности и знании.
Годердзи обладал безошибочным чутьем (он и сам за собой это знал) и острым умом. Разве могли остаться для него незамеченными столь странные превращения! Не нравилось ему подобострастие и заискивание, которые он тоже замечал за сыном.
Во всем этом старый плотогон усматривал какой-то определенный умысел, и тайная подкладка поведения сына, столь ревностно скрываемая им ото всех причина причин, которую Годердзи, в отличие от других, верно угадывал, острым шипом вонзалась ему в сердце.
«Он воображает, мы ничего не видим,— размышлял Годердзи,— но такие вещи не скрываются, рано или поздно и девица поймет, сколько же он будет таиться? Ведь все неизбежно выйдет наружу, он предстанет перед ней в своем настоящем облике, и что тогда? Чего он делать будет? Если бы маску всю жизнь можно было носить, человечность и искренность гроша ломаного бы не стоили... Ведь не сможет он все время на задних лайках перед ней стоять, как цирковая собачка! Вероятно, для себя он решил, что это временно, потому как, если бы он собирался жизнь с ней жить, он вел бы себя более основательно, более осмотрительно»,— заключал Годердзи каждый раз после долгих сомнений и раздумий.
И вместо радости в преддверии женитьбы сына он испытывал лишь горечь и смятение.
Если бы спросили, что его беспокоит, он бы, пожалуй, и не сумел дать четкий ответ, он просто чувствовал, как что-то гнетет его и удручает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152