Малхаз уразумел, что спорить с отцом не имеет смысла, что старик (впервые он мысленно назвал отца «стариком») твердо решил передать дом государству, а уж если он что решил, хоть каленым железом его жги, решения своего не изменит.
— Ладно, отец,— Малхаз тяжело поднялся,— раз ты так хочешь, будь по-твоему. Но с этого дня и ты на меня надежды не имей. Считай, что сына у тебя больше нет.
Слова эти прозвучали для Годердзи как страшное проклятие...
Он побелел и непроизвольно закрыл глаза. Что заставило его закрыть глаза, он и сам не знал. А мысль работала напряженно.
— Пусть будет так. На тебя я и раньше не надеялся. Пусть так. Но запомни: впредь не бросай в беде близкого твоего, а бросишь — тебе за это воздастся. Сторицей воздастся, не сегодня — так завтра. И еще — одолей алчность свою!..
Малхаз вышел.
Едва затворилась за ним дверь, Годердзи ощутил такое острое колотье в сердце, что застонал и скорчился.
Нет, нелегко, оказывается, покарать своего сына!..
Он не думал, что жалость к Малхазу окажется столь невыносимой. Но все равно — он был так же несгибаем, как шест, которым орудовал в молодости на плоту, и тверд как кремень.
Он поднялся, медленно пересек комнату, сел на постель. Ожидая повторения приступа, сидел скорчившись.
И когда снова почувствовал ее, эту разрывающую тело боль, он навзничь повалился на кровать. «Нет, не позову,— подумал он о Малало,— будь что будет! Хотя бы прикончила меня эта боль, чтобы уйти и не мучиться, избавиться от всего!..»
Он не позвал Малало.
А она, как назло, не появлялась. Может, с сыном говорила...
Против ожидания боль быстро унялась.
Почувствовав облегчение, он осторожно, с опаской снова встал, мелкими шажками, сгорбившись, добрел до гостиной, вошел.
В гостиной, на огромной тахте, ничком лежала Малало и беззвучно рыдала.
Годердзи, шаркая, подошел, сел рядом, положил ей на голову свою тяжелую, широкую, как лопата, ладонь и провел по волосам. Ни слова не произнес, не смог: впервые за всю его взрослую жизнь слезы душили его.
Было уже за полночь, когда вдруг громко хлопнула калитка.
По лестнице, потом по балкону пробухали шаги.
Дверь резко распахнулась, и вошел Сандра. Без зова, без стука ввалился и встал посреди комнаты.
Это он умел: в свой ли дом входил, в чужой ли, никогда не звал хозяина и не стучался, прямо так и вваливался. Разрешение спрашивать было для него все равно что оскорбление. «К врагу в дом я не войду, а своего, близкого чего звать и предупреждать»,— оправдывался он, когда домашние усовещивали и корили его.
Глянув на Сандру, Годердзи вспомнил слова Малало: «Господи, прости,— говаривала она при виде Сандры,— не человек, а шкаф, ящиков только нет!»
«Есть! — пошутил как-то раз Годердзи.— Его ящики — это Маргалита, Маринэ и Хлопотун». Хлопотун — было прозвище того инвалида-колхозника, который работал у Сандры в усадьбе.
Неслышно вошла Малало, присела на краешек тахты.
Сандра рта не раскрывал и не садился. Стоял и вправду как деревянный.
— Ты, часом, не вырасти ли хочешь? — обратился к нему Годердзи и жестом указал на стул.
— Эх, дорогой сватушка! — многозначительно покачивая головой, проговорил наконец гость.— Ты, оказывается, не совсем в порядке...— Он сел на стул.
— А ты-то? Всю жизнь свой колхоз в порядок приводишь, да никак не приведешь,— Годердзи продолжал говорить в шутливом тоне.
- Колхоз — то другое. Там колхозное имущество, у него тыща хозяев. А в доме личная собственность, своя-то рука владыка, потому в доме легче хозяйствовать. Только, конечно, не всякому,— подчеркнул Сандра.— Иной так начнет выкаблучиваться, что с ума сведет, вот вроде как ты. Бес вселится, знаешь, задурит вконец...
— Вина хочешь? — миролюбиво спросил Годердзи.
— Сейчас я ни вина, ни воды не хочу. У меня все нутро огнем горит, не до вина мне. Сейчас меня хоть ножом режь, капли крови не выльется.
— Кто ж тебе кровь так высушил?
— Ты, ты мне кровь высушил! — загрохотал Сандра и хватил огромным кулачищем по столу.
У Годердзи одна бровь поползла кверху и круто изогнулась. Так у него бывало в приступе бешеной ярости.
Малало в испуге поглядела на мужа. Уж она-то знала цену этой изогнутой брови.
— Сандра Эдишерашвили,— ледяным тоном проговорил Годердзи,— в этом доме кулаками стучу только я! Понял?
Сандра понял. Понял, что дал маху, и, чтобы успокоиться, начал раскуривать сигарету. Он пожалел о своей вспышке. С таким, как Годердзи, следовало говорить тихо, проникновенно.
— Почему ты своей рукой своего же сына убил? — спросил он сдержанно, но с нотками злобы и впился глазами в Годердзи.
— Я, милый мой,— опять тем же тоном отвечал Годердзи,— сколько мог, столько помогал ему, чтобы он на ноги встал, на дорогу его вывел...
— Помилуй! — вскипел Сандра.— Чем ты хвастаешь! Сын он тебе, что ж, ты не должен был ему помочь?
— Постой, постой, парень Сандра!..— попытался снизить накал Годердзи.
— Какой отец считает, что и сколько он для сына сделал? Если помог и на ноги поставил, это твоя обязанность! А сейчас ты — как та корова, которая доилась, доилась, а потом вдруг лягнула да все молоко и опрокинула! — Сандра впал в такое бешенство, что уже не владел собой.
— Он, милый ты мой,— Годердзи упорно старался понизить тон разговора,— на таком стуле сидит, на такую высоту забрался, что нужды ни в чем знать не будет, больше моего заработает... Отчего же я должен отдаривать ему то, что считаю своей долей и кому хочу, тому и отдам?
— Слушай, ты что, с луны, что ли, свалился? Или не знаешь, что человек, который на таком месте работает, сегодня все имеет, а завтра, может, ни с чем останется?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152