Намедни пристал ко мне в одну душу, хочешь не хочешь, на заречных полях сей только сою! А на кой шут мне соя, скажи на милость, и кто же тогда будет сеять пшеницу и кукурузу? И вообще, какое его собачье дело, что я буду сеять! Я председатель колхоза или он? Чего он лезет в мои дела?
— Ладно, ладно, я в этом разберусь! Пришлю комиссию, и посмотрим, как он тут будет выкаблучиваться! А теперь давайте-ка поднимемся на Ниши. Люблю я оттуда глядеть! «В небеса взлечу высоко, на подлунный мир взгляну...» — запел Абибоевич. У него был довольно приятный тенор, и он совсем недурно пел первым голосом.
Малхаз немедленно подхватил вторым голосом. Член бюро с удовлетворением обратил взор на молодого человека и запел громче.
— Сию минуту, Ладо-джан, сию минуту!..— вскочил Сандра.— Ради тебя, с твоим мужественным характером, с твоим умением работать, кутить, время проводить, с твоей добротой, широтой, с твоим умом, щедростью, ради тебя, любимый мой Ладо, я на все готов! — скороговоркой выпалил он и поспешно удалился, чтобы отдать необходимые распоряжения.
Проворству и быстроте движений этого рослого, грузного и уже немолодого человека нельзя было не удивляться.
«Ниши» называлась древняя молельня, находившаяся на одном из отрогов Триалетского хребта. С гребня горы, где стояла молельня, открывался прекрасный вид на всю Срединную, или Внутреннюю, Картли. Сама молельня стояла чуть ниже по склону, в густом ельнике. Поблизости виднелась хижина, сложенная из крупных бревен и крытая дранкой. Пол в хижине был глинобитный, потолок — прокопченный очажным дымом.
— Люблю сидеть на таком полу! — не раз говаривал Владимир Абибоевич, когда поднимался сюда кутить, и похлопывал ладонью по утоптанному, твердому, как камень, глинозему.— На таком соханэ1 я вырос, все мое детство, зимой и летом, бегал я босиком по такому полу...
— А нынче и паркет ножки холодит небось, а? — подмигивая, похохатывал Сандра и осторожно, чтобы не пролить, наливал из бурдюка в небольшой рог вино.
1 Соханэ — земляной или глинобитный пол в нижнем этаже деревенского дома.
Вот здесь-то, в уединенном романтическом уголке, возле этой самой молельни и любил Владимир Абибоевич посидеть за чаркой со старым другом.
Маргалита заблаговременно укладывала в корзинки и сумки всевозможную снедь, и под вечер в субботу или воскресенье друзья отправлялись на Ниши, где в приятном времяпрепровождении оставались до утра понедельника.
Спал Абибоевич под открытым небом, на свежем воздухе. На раскладушке, на которую клались два тюфяка, спал он без просыпу до самого восхода солнца, укрывшись огромной буркой Сандры.
— Что поделаешь,— говорил обыкновенно Владимир Абибоевич,-— мой отец и дядя были скотоводы, детство и отрочество я провел на пастбищах. Спать под открытым небом для меня самое большое удовольствие. Утром открою глаза, и кажется, будто и сейчас я все тот же безусый и беззаботный парнишка...
Он был мечтательный человек, Абибоевич, и дружба с Сандрой, приятные часы, с ним проведенные, воодушевляли его, окрыляли его мечты.
Вскоре после той самой поездки на Ниши состоялась очередная сессия Самебского райсовета, на которой Малхаза Зенклишвили избрали председателем райисполкома, а его предшественник был переведен в Тбилиси заместителем директора по хозяйственной части одного из.научно-исследовательских институтов.
Первый секретарь райкома действительно воспротивился этому перемещению и пустил в ход все средства и способы, чтобы не допустить Малхаза до председательского кресла. Однако усилия его оказались напрасными — «сверху» категорически потребовали этого назначения.
Тогда первый секретарь разъярился и показал когти.
На пленуме райкома, который состоялся недели две спустя после созыва сессии, секретарь в своем выступлении яростно ополчился против обосновавшихся в районе комбинаторов и спекулянтов и одним из первых среди этих нарушителей социалистического образа жизни назвал Годердзи Зенклишвили.
Выступление это, подобно разрыву бомбы, всполошило весь Самебский район.
Люди ни о чем другом больше не говорили...
У всех на устах только и было, что обличительный доклад первого секретаря, в котором проработали Годердзи, и повышение его сына.
Тут же поползли слушки, что и сам Малхаз сторонник снятия отца с должности директора кирпичного завода и перевода на пенсию по старости. Сын, мол, не только не защитил отца, но наоборот, по сути, он был с теми, кто осуждал его и требовал его освобождения.
— Если все этим кончится, они еще спасибо должны сказать,— с сомнением покачивали головой одни.
— Неужто он думает таким образом свет переделать? — иронизировали по поводу секретаря другие.
— Нашли козла отпущения! Кто другой столько сил и труда положил на строительство этого завода? — защищали Годердзи его сторонники.
— Так ему и надо! Жрал, жрал, пока не лопнул. Поделом ему! — злорадствовали недоброжелатели.
Как только кончился пленум, на второй же день, Малхаз и Марина навестили Годердзи.
Малхаз торопился первым сообщить отцу неприятную весть, чтобы как-то смягчить удар. Но Годердзи уже обо всем знал.
В дверях их встретила Малало. Лицо ее было понурым, глаза утратили обычный блеск и живость.
Маринэ обняла свекровь и как брякнет:
— Мама Малало, мы и поздравляем тебя, и соболезнуем...
— Ты что мелешь, Маринэ,— резко оборвала ее Малало,— соболезнуйте моему врагу! У нас, слава тебе господи, ничего такого не случилось, чтобы соболезновать!
— Правильно, такого ничего, наоборот, может, оно и лучше... Отец отдохнет, здоровье свое подправит,— поддержал мать Малхаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152