..
Ожидая пароход, мы стоим на пристани, опираясь на перила, Перед нами простиралась широкая площадь реки. Пахнет смолой, рогожами, деревом. Покачиваясь, с грохотом сталкиваются Припяти до берега лодки. По темной стене пристани путаным паутиной блуждают ясные отблески воды.
На пароходе мы не пошли на палубу. Мы устроились на носу в гостиной-ресторане за широкими люстрянимы окнами, меняя краски, плыли берега. Сутенив, угасая, день. Грохотала машина.
Я заказал есть.
Мы чокнулись с Ларисой стаканами. Оранжевым пламенем вспыхнули высокие кручи правого берега. И когда пароход проходил вдоль берега, в уюте вечернего воздуха до нас донеслось идиллическое сверчков и сладкий запах травы.
Холодный глоток жидкости, терпкой и острой, воспринимается как освобождения, прочувствованное непосредственно.
- Вы хорошо умеете пить, Лариса! - С восторгом говорю.
- А разве я не хороша? - С вызовом спрашивает она.
- Вы хороши! - Утверждаю я.
- Ну выпьем за то, что я красивая! - Предлагает она.
И мы чокаемся вновь.
И от этого глотка водки все вокруг сразу проясняется и опрозорюеться, каждое впечатление становится теперь неожиданно четким и завершенным: линия вилки, которую она держит в руке, прямой контур брови, слом оконного угла, и на реке за рамой окна острый, розовый, как крыло фляминго, клин песочной косы.
И тогда, восстанавливая тему начатой нашего разговора, она говорит:
- И вы говорите, что коxання ...
- Да, я говорю, что любовь в наше время стала другой. Мы не говорим никогда «Я люблю», даже если мы и говорим «Я люблю», то мы не вкладываем в эти слова никакого чувственного содержания. Таков стиль нашей эпохи, откидывает психологическую, личную характеристику чина. Мы сделались сдержаны в проявлении наших чувств. Мы отрекаемся чувствительности. Мы утверждаем любви, лишенное чуткости. Мы избегаем означать наше чувство к женщине как любовь, ибо мы не хотим допустить неточности. Писатели нашего времени стали строже в выборе слов и прихотлива к форме. Наша поэзия не культивирует лирики. Она презирает субъективизм лиризма и стремится обязательных норм, содержания, который был обязательным для всех.
- Вы циник, Ростислав Михайлович, вы и говорите о застенчивости.
- Это явно несправедливый упрек с вашей стороны, Лариса Павловна! Я всегда держался мнения о себе как о высоконравственного и глубоко принципиального человека. Это во-первых, а во-вторых, в обращении с таким эффектным и красивой женщиной, как вы, Лариса, я никогда не позволил бы себе быть не то, что циничным, а хотя бы хоть в малейшей степени нескромным.
Лариса посмотрела на меня скептически.
Я перехватил ее взгляд. Я сказал:
- Вы ставите меня перед необходимостью апеллировать к вам самих. Что некорректного или раздраженно вы могли бы забросить мне в моем отношении к вам с первого дня вашего знакомства со мной?
Лариса поспешила успокоить меня.
- Разумеется, ничего, Ростислав Михайповичу! Полностью ничего! В течение целого нашего знакомства, начиная с первой нашей встречи, ваше поведение в отношении меня была безупречно корректна.
Лариса слишком была женщина нашего времени, чтобы предоставлять какое значение словам или оценкам, возможно, даже поступкам и очевидности фактов.
Дни проносились в блеске солнечный безумие.
За эти дни, проведенные на реке и солнце, я засмалився, как негр.
Мне давно надо было возвращаться домой, но у меня не хватало решимости сказать себе, что я еду. Я откладывал свой отъезд со дня на день. Я затягивал последний момент ... Я не мог положиться на себя. Я не был уверен, что, сказав: «Лариса, я еду!», Я не сделаю какого вполне неожиданного поступка, нелепого, совсем не предусмотренного шага.
И все же, наконец, полный сомнений и неуверенности, я сказал:
- Лариса, я завтра уезжаю!
Я сказал это и был поражен, что сказанные слова прозвучали так мягко и ласково. Никакой катастрофы не произошло.
Как всегда, и теперь, труднее всего было принять решение. Принятое решение принесло ясность. Теперь я стоял перед определенным фактом и действовал в пределах решенного.
Лариса убедила меня отложить мой отъезд еще на один день, потому что она хотела устроить для меня в себя маленькое принятия.
- Сугубо камерный вечер. Я буду петь для тебя.
Сошлось совсем немногие. Кроме хозяев и меня, было еще Ларисина знакомая - бледная лицо неопределенного возраста с длинными паучьи костлявыми пальцами и большими ногами в узких туфлях - и еще одна семья, соседи по дому, что их проживания были расположены друг против друга на одной площадке, дверь против дверей.
Мужчина был профессор физики, доктор, член-корреспондент Академии Наук. Он был высокий, стройный, худощавый, с узким четко профилированным носом и тонкими разрезом губ на смуглом лице. Я узнал его, мы когда встречались с ним. Одного лета мы были вместе в «Буюрнуси», домовые отдыха для ученых в Гурзуфе. Тогда он производил впечатление еще совсем молодого человека, теперь он еще сохранял свою молодушность, но седина уже коснулся его висков и в его лицо замечалось. За эти годы он быстро выдвинулся как ученый в первые ряды физиков. Я часто встречал его имя в газетных отчетах о научных съезды и конференции или на его докладе, листая страницы «Академии Наук».
Жена его была еще довольно молодая женщина, высокая и широка в плечах, розовощекая, с круглым белокурым лицом. Мягкая расплывчатость свидетельствовала о ее наклонностях.
Сначала Лариса пела. Она стояла перед роялем. Эффектная женщина с лицом, сделанным для концертов эстрады. На ней черное платье по моде ХVII века, узкая пересеченная талия, широкая юбка, глубокий прямоугольно виризакий корсаж, что в рамке из белого кружева открывал выпуклые груди, и голова на высокой шее росла, как цветок, над черными пышными буфами рукавов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62