Молчание полна неуверенности. Нужно избегать неуверенности! Возможно, что, сказав это, я проснулся, я совсем отчетливо услышал:
- Видимо, вы правы: картины нужно прибивать к стенам. Собственно, вешать на гвоздики, вбитые в стену.
Я соглашаюсь. Я не возражаю. Я в восторге от того, что гвозди забивают в стену и на них, на гвоздики, вешают картины.
- У вас, - говорю я Арсену Петрович, - есть чудесные вещи в Музее. Их обязательно надо вешать на гвоздики!
- Но меня спрашивают речезнавство! - Говорит он, - Скажите мне, это очень серьезное обвинение, в речезнавстви? .. Или это уже каюк? .. Конец? ..
Я узнаю трагедию, которую переживает человек, неподвижно в ночной тьме находится вблизи меня. И тогда вдруг сразу я трезвеет. Я чувствую, что этот вопрос згучить в его устах как упрек, лично обращен ко мне. Он лелеет в себе надежду, что я мог бы помочь ему, что я мог бы спасти его, если бы я только захотел.
- Вы ошибаетесь, Арсений Петрович, когда думаете, что я мог бы сделать то ... Поверьте мне, но я не знаю, что такое речезнавство. К тому же, честно говоря, откровенно говоря, меня никогда не интересовали дела, которые непосредственно не касались ко мне лично.
Я знаю, мой ответ згучить жестоко, мои слова не добры, они згучать как приговор, но зачем поддерживать в человеке иллюзии? ..
- Да-а! .. - Говорит хозяин и задумывается.
В нем идет внутренняя борьба. Его наполняет чувство опасности и там, внутри, на сердце у него лежит бремя, и он не может сбросить его с себя. В эту минуту он завидует грузчику на пристани, старцу, что с протянутой рукой сидит у ворот при входе на кладбище.
Грузчику в парусиновый робе легче носить мешки с зерном на спине по шатким ступенькам с берега в черное брюхо баржи, как ему, директору Музея, выдержать в сердце тоску тревоги. Но он вспоминает о своих обязанностях хозяина и любезно предлагает мне:
- Может, вы выпили бы, Ростислав Михайповичу, еще стакан чаю?
- Если бы у вас нашелся нарзан или сельтерская, я отдал бы предпочтение не чая нарзану сельтерской.
Мы возвращаемся домой. На столе появляются бутылки с зелеными этикетками. Я пить и теперь радуюсь с пенистой прохлады нарзану. Ртуть клубеньков оседает на стекле.
Арсений Петрович жадно пьет чай, но жидкость горчит, и сладость кажется ему похожей на вкус лекарств.
Он не способен овладеть собой. По обычной его сдержанностью не трудно ухватить глубокую внутреннюю непостоянство. Я пробегаю быстрым взглядом по нему. Он засовывает пальцы, руки в карманы жилетки, брюк, ощупывает карманы своего пиджака, словно он что-то потерял, чего ищет и чего не может найти.
- Тебе чего надо? - Спрашивает жена.
- Мне?
Он делает усилие, чтобы улыбнуться, но улыбка у него получается растерянной и неловкой. Не сводя с меня глаз, он некоторое время напряженно всматривается в меня, словно пытаясь что-то вспомнить. Взгляд у него неподвижный и немой. Он смотрит и не видит.
- Что с тобой? - Спрашивает жена.
- Со мной?
Он просыпается из своего пивзабуття.
- Нет, ничего! Я хотел спросить кое у Ростислава Михайловича, но я уже спрашивал. Следовательно, ничего!
Тогда он возвращается к жене.
- Ты спрашивала, что мне надо? Я хотел просить тебя, чтобы ты налила мне стакан чая.
- Она стоит перед тобой!
- Ага! Спасибо, я не заметил был! Он берет цукерницю, кладет сахар в стакан и начинает неторопливо размешивать ложечкой.
- Ты уже клал сахар!
- Действительно?
Он делает глоток.
- Да, ты прав, я пересолодив! Он вновь улыбается жены, тогда ко всем нам но в его улыбке отражается растерянность, и он словно просит прощения: все как-то не собираясь! ..
- Пожалуйста, вылей этот чай и налей свежего! Он заставляет себя. Он делает усилие над собой. Он побеждает себя. Он одсувае от себя тревогу. Он заставляет думать о сказанном ранее. Он возвращается к ранее высказанных мнений.
- Мы говорим: народ! - Замечает он: - Историки составляют грубые тома, посвященные истории украинского народа, Мы уважаем их работоспособность. Но знают ли они, что такое народ и его история?
Его слова згучать вынужденно и искусственно. Зачем он повторяет сам себя? Зачем он еще раз говорит о том, о чем он говорил?
Он отпил немного чаю,
- Ты не положил сахара!
- Спасибо, я буду пить без сахара.
Он вновь отпил из стакана.
- Наши уважаемые историки говорят о данность народа в истории, о движении истории, а я хотел бы спросить вас, не следует говорить о не-движение народа вне истории? ..
Деревянные мячи с грохотом катятся по помосту. Кегли падают с сухим стуком. Я одсуваю стула.
- Уже поздно. Не надо благодарить наших милым хозяевам и дать им возможность отдохнуть?
этим мы расходимся, Идем в душистую ночь насыщенную благоуханием цветущих деревьев за мной, хотя уже поздно и ему совсем не по дороге, идет Иван Васильевич Гуля.
Он растроган. Он идет, деклямуе, поет. Он говорит о том, что он, что все мы ... «Мы вас любим, Ростислав Михайлович! Любим и уважаем. Любим, что вы такой доступный для каждого из нас, что вы такой прямой и непреклонный! Мы верим в вас, Ростислав Михайлович! »С патос провозглашает Гуля.
Я оглядываюсь. Что он лепечет, этот Гуля? Или он понимал, что говорит?
Гуля пытается обнять меня, хотя я, против него, далеко выше и толще. Чтобы как-то его обуздать, мне приходится взять его за руки.
- Слово чести, друг, вы мне наконец оборвет пиджак. Прошу вас, не дергайте меня за пиджак.
И Гуля только в чем-то убедить, и через некоторое время, через мгновение, как я отпустил ему руки, он снова делает попытку обнять меня за талию, тянет меня за пиджак и вновь твердит о любви и уважения ко мне, о своей гордости быть моим учеником , о дальнейших перспективах развертки музейной работы в «Варяжский церкви» после того, как она стала теперь филиалом Музея.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62