Я беспомощно оглядываюсь вокруг. Много людей, и между ними никакого, кто мог бы стать мне пригодится. Разве что Гуля. Но где он? Я ищу его глазами.
Вот он сидит верхом на стуле, хмурый и сосредоточенный, положив локти на спинку стула, опираясь подбородком на руки, полный собственных тревог, и думает и смотрит молчаливо на черное полукруг вечернего неба, отрезанная рамой окна. Какое счастье, что этот неистовый Гуля не вступал в разговор. Несомненно, он этот шаткий сумбур дискуссии обратил бы на катастрофу.
Я пробираюсь сквозь лабиринт колен, стульев, локтей, ботинок, сигаретных огоньков Я подхожу к нему, преклоняюсь и конфиденциальним тоном прошу стать мне пригодится.
- Спасите, друг! Погибаю!
Он радостно вспыхивает. Он просиял. Он рад все сделать для меня. Он полностью предан мне теперь, как и всегда.
- Все, что только вы от меня хотите, Ростислав Михайлович!
Плоские ступени из широких каменных плит ведут нас глубоко вниз под землю на пивоварню, где, как заверили меня местные знатоки ресторанных дел, мы найдем не только настоящие отборной яркости кавказские шашлыки, но и лучше по вкусу вино.
Мы сходим вниз, не торопясь, и мое внимание на стенах лестницы привлекает рисования домодельного мастера: различные рисунки, пестрые пейзажи, мелкие бытовые сценки. Я задерживаюсь, чтобы рассмотреть их.
Передо мной из горных блакитнобилих снежных вершин между серых скал в глубину узкой долины стекает быстрый ручей.
Крестьяне в бешмет, произвольно выбранных художника цветов, ножами, сверкающие, как молнии, срезают тяжелые грозди зеленого и синего винограда.
Серые ослики по порядку медленно шествуют по узкой тропинке вдоль горной реки в разовом мареве солнечный пламенного дня.
На оранжевом фоне базарной площади под широким ветвями большого платана, ствол которого выписан горячим цитриновожовтим хромом, стоит небольшой из фиолетового камня составлен Духан.
На суриковый огне очага ультрамариновый повар жарит карминный шашлык.
Крестьяне, приехавшие в город, сидят в духане по длинным цвета золотистой охры столами и пьют вино и кофе. Красное вино и кофе.
Здесь же под себя ногами в бараньих лохматых шапках сидят судьбы музыки, они дуют в дудки, выпучив глаза и кругло, по-лягушачьи раздув щеки.
Вот свадьбы. В жениха юношеские рожевопухли щеки, черные изюминки спокойно-бездумных, как в теленка, глаз, длинный купеческий сюртук и высокая каракульова шапка, - идеальный образец стандартного жениха.
И много еще всякого другого: сценок, фигур, дел. И в дополнение ко всему этому, к горам бешмет, винограда, шашлыков, рубиновых капель помидорной сока, смешанного с луком, нарисованный также казак Мамай. Конь, привязанный к дубу. По широким Чумаковым поясом пистолеты. Сабля висит на ветке, казак, усатый и с волосами, играет на гуслях.Невинная дань, искренне умно мастера местной украинской тематике.
Мы стоим вместе с Иваном Васильевичем Гулей на ступеньках, роздивлюемось этот настенная живопись и обмениваемся мнениями. Собственно, говорю я, Гуля слушает.
- Что делать мастеру, - говорю я, - когда ему той же белой, тождественным себе краской нужно нарисовать и горячее небо и холодный снег далеких горных вершин, скользкую чешую рыбы и серебряное изменчивое дрожь поверхности реки? .. Вы, спрашиваю я Гуле, - никогда не думали, что такое реализм? - Он с удивлением смотрит на меня. Что я, мол, хочу от него? На какой ответ я жду? Он не понимает меня.
Я кладу руку на плечо и сквозь шкельця очков заглядываю ему в глаза. Я хочу, чтобы мы избавились чувство тревоги, которое легло на нас. Освободились от страха катастрофы, который поглотил нас, Обесцвечивающий перед нами мир.
Смелее! Откроем еще неопознанные тайны творчества, найдите для себя нежный покой и внутреннюю тишину, глядя на эти картинки, добросердечные и наивные.
- Мы должны, - говорю я, - оценить опыты этого мастера. Где-то в глубинах памяти он, видимо, не зная того сам, хранил воспоминания о старинных традициях иранской миниятуры, о канонических для этого искусства персонажи, жесты, краски. Унаследованный от тысячелетий архаизм он сочетал с собственной неопытностью примитива.Смелостью, которой ему никак не хватало, он побеждал с отвагой неуча художественную свою беспомощную неумелость.
- Смотрите, - говорю я Гуле, - он никогда не жалел красок, чтобы произвести впечатление на зрителя. Он не ограничивал себя в выборе цветов. Он был щедрый и искренний, он рисовал той краской, которая ему приходилась по душе. Собственные предпочтения, подсказанные собственностью его неприхотливый сердца, когда он взвешивал, что, как и какой краской рисовать!
- Каждый художник, - продолжаю я, - есть вместе с тем народ, и тысячелетия багатоока мильйонових память народа лелеет и питает память художника. Реализм, - поучительно замечаю я, - есть явление более сложное и глубокое, чем это кажется на первый, несколько поверхностный взгляд.
Мне приятно слушать самого себя, собственные свои, вскользь высказываемые мнения. В словах своих, произносимых только для того, чтобы играть, чтобы тешить себя самого, я открывает для себя истины, на которые я попадаю неожиданно и которые тем временем никого ни к чему не обязывают.
Гуля не противоречит мне. Он слушает меня. Слушает с привлекательной и трогательной благодарностью. Так, видимо, торжественно и важно слушали ученики, где во времена кватроченто или чинквеченто, в итальянских мастерских своего учителя: с доверием, к которой не примешивалось ничего двусмысленного и темного.
- Что особенно ценно в творчестве этого мастера, - открываю я свое мнение, - это то, что он вовсе не считается с традициями банального реализма, к которому нас приучили маляры XIX века.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62