Красивейшая медуза, которую море выбрасывает на берег, оборачивается в кучу отвратительных драглів.
Я поглядываю на мою спутницу. Она слушает. Я сказал я.
- Значит, было две вещи: впечатление известности, пришедшее неведомо откуда, и ошибочное его толкования. Вы позволите дальше?
Она не отрицает:
- Но очень прошу!
- Обычно мы проходим вполне равнодушно мимо подобные случаи, которые случаются в нашей жизни. Мы не замечаем их. Мы презираем их как мелочи, хотя часто именно они бывают достойны пристального внимания. Правда, иногда мы рискуем быть при этом бестактным даже назойливыми.
Я улыбаюсь ей. Она отвечает на улыбку улыбкой. То, что я иронизирую над тем, о чем я рассказываю, приносит мне с ее стороны прощения.
- Вы ушли, - говорю я дальше, - я остался. Я прикладывал всевозможные усилия, чтобы найти объяснения для этого впечатления известности. Бесспорно, это впечатление известности было слишком аморфное, чтобы можно было справиться. Оно было очень смутное и попутное. Отблеск солнца от люстра на стене - попробуй его поймать и удержать! ..Я гонялся за иллюзией. Я напрягал свое мнение. Я требовал от своей памяти четкого ответа. Я обращался с собой, как строжайший следователь. Я был упрям. И все же все мои усилия были напрасны. Я был на ложном пути.
- Я исходил из предположения, что впечатление было зрительное, и я не достиг ничего. Или не следовало предположить, что это было впечатление известности не зрительная, а другой, скажем, слуховой, музыкальной? Я решил прибегнуть в своих поисках в эту сторону. Измученный, я пошел за вами. Я сетовал на себя. Я жаловался. Я был полон безнадежности. И в тот момент, когда вы переходили через пути, когда ваша фигура викреслилася на фоне горы и мое впечатление от вас стало особенно четким и сплошным, в середине меня зазвучали те прозрачные, простые и ясные такта музыкальной мелодии, которые составляют основу ляйтмотиву в симфонии Шиманивського .
- Вы, - обращаюсь я к ней, - не захотите сказать, что это был полный случай, что я ошибся? .. Думаю, что это было так: с зрительного впечатления родилось музыкальное Я смотрел на вас, и по мере того, как я смотрел на вас, во мне все владнише и все мощнее звучали звуки симфонии, рождалися такта музыкальной фразы. Я не сомневался: это были вы!
Она не знает, как ей отнестись ко мне и к моему рассказ. Кто я: шарлатан или фантаст? Как ей думать, правда ли то, что я ей рассказал, может, все это я только внезапно, попутно выдумал? .. Она спитуеться сопротивляться:
- Вы, - говорит она, - или издеваетесь надо мной, или шутите!
Она требует от меня честности.
Я заверяю ее, что все было именно так, как я ей рассказал, и что в свой рассказ я не привнес и малейшей шалости, ничего выдуманного, нимало шутки.
- Почему вы возражаете, - говорю я ей, - что творческий акт может повториться дважды? Что за зрительным впечатлением от вас в музыкальной теме композитора я мог познать вас, как композитор когда в вас узнал свою музыкальную тему? ..
Она вспыхивает:
- Но это невозможно!
- Но это факт! Почему, - не без горького упрека говорю я ей, - почему хотите утверждать, что Зеленая попугай обычный птица, и не хотите, вместе с Карлом Гоцци, поверить в каменные статуи, которые разговаривают, и в то, что лишь Зеленая попугай может сделать человечество счастливым?
Я склоняюсь и целую ее взлелеянная, с узкими овалами ногтей руку. Я смотрю на нее. У нее тяжелое, собранное в высокую прическу, белая с желтоватым оттенком волос, тонкий рот, четко очерченный нос, легким румянцем нежно окрашенное лицо.
Мы стоим на горе. Перед нами открывается широкий кругобрий, далекий серебряный степь, потемневший от нависшей над ним тяжелой тучи, и Днепр, к которому приближается, закрывая солнце, туча. Ветер клонит тополя.
Молодая женщина смотрит на облака, на меня, на ветер и снова на облака, на меня, на ветер, она не уверена. Она говорит:
- Кажется, будет гроза.
Я говорю:
- Ветер развеет тучи!
Она колеблется.
Тогда с доверием и чистосердечно говорит:
- Зайдем! У нас нет никого! Мужчина на лекцияx. Вы же переждите бурю!
Мы переходим на другую сторону. Шумная толпа детей гуляет во дом на пишоxодаx. Двое малышей вырываются из толпы, с визгом бросаются к женщине, притулюються к ее ногам, охватывают ручонками ее юбку, в восторге приветствуют ее.
Спрашиваю:
- Это ваши?
Она беззаботно:
- О нет!
Мы входим в широкий, белый, пустынный вестибюль. Развесистыми мраморными ступеньками поднимаемся на второй этаж. Тишина, пустота, высокие белые двери. В окне жужжит и бьется муха. На двери медная табличка с надписью «профессор». Твердый знак в конце слова выясняет мне, что ее муж должен быть лет на 10-15 старше ее.
Просторная прихожая напоминает притвор. Открытые двери открывают вид на амфиладу больших ясных високостельних комнат.
Я перехватываю ее взгляд и говорю:
- Я без шляпы! Она приглашает:
- Тогда прошу, проxодьте.
Я вошел в комнату. Старинный «барский» ясных золотистого цвета ковер с вытканы на нем розовыми розами растянулся во всю ширь стены.
Молодая хозяйка, заметив, что я подошел к ковру и рассматриваю с обратной стороны нити основы, не без гонора говорит мне:
- Это датированный ковер! Он из года 1728, с ковровой мастерской Даниила Апостола.
И ковры и меньше не моя профессия. До сих пор я еще никогда ничего не писал об этом участке украинского барокко искусства,
Я ограничиваюсь замечанием:
- Кювье по одной кости воссоздал облик допотопного животного, нельзя ли было бы по размерам этого ковра воспроизвести размеры господских домов с конца 17 - начала 18 века?
Удовлетворив свой общий, любительский интерес к этой ценной вещи, я возвращаюсь на каблуках и осматриваю комнату.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62