..
В представление о ответственного работника с необходимостью включалось это: полная невозможность где его поймать.
Я отвечал на ходу:
- Простите, но я не могу. Я должен спешить. Меня вызвал товарищ ... У меня совещание ...
Протокол заседания резолютивной комиссии и выработан Комиссией Проект резолюции я подписал на ходу, не читая.
На заключительном заседании Совещания я не был так же, как и на первом.
3 Гулиной записки, оставленной для меня, я узнал, что работы Совещания закончены, что я имею зайти в бухгальтерии Музея получить причитающиеся мне командировочные и консультационные, что облисполком утвердил постановление Совещания о преобразовании «варяжской церкви» на заповедник, Арсений Петрович Витвицкий меня все время разыскивает, но Он, Гуля, хотел бы меня видеть.
Записку свою Гуля заканчивал:
- На какое число вам заказать железнодорожного билета?
Я пожал плечами. Разве я что-то знал?
Я разорвал конверт с письмом от Арсения Петровича. Арсений Петрович приглашал меня приехать к нему на следующий день ровно в пять часов вечера на обед.
Все остальные письма и записки я оставил нечитаемый.
Арсений Петрович Витвицкий, директор Музея Искусств, был очень милая и приятный человек. Я познакомился с ним 1927 или 1928 года в Харькове в Комитете охраны памятников старины, куда он приезжал по делам Музея.
Уже при первой встрече он произвел на меня впечатление очень порядочного и вместе с тем очень сдержанной человека. Более сдержанной, - осторожной. Стережнои.Сдержанность переходила в почти робкую осмотрительность. Так по крайней мере мне показалось.
Мне показалось, что в кротостью его мягкости была какая предусмотрительность или, может, даже напряженность. Собственно, не в самой кротости, искренней и открытой, а в чем, что было скрыто за ней, словно далекий приглушенный отзыв давно пережитой катастрофы. Рана, зажила, но всегда дает себя почувствовать.
Впоследствии я узнал, что все было именно так. И уже при первой встрече я воспринял это как намек. Кончиками пальцев я коснулся дымке, что им были прикрыты его поступки, слова и жесты. Все, что он делал или говорил, будто забарвлювалося в какую недвижимость, в какую невысказанное задумчивость. И в этом была затушкована, дымчатые, так сказать, мелодичная нежность, вечерняя тишина. Слова его были приглушенной, а жест его был Движение привлекал своей певучестью.
Он очаровал меня своей деликатной натуре. В нем не было ничего кричащего Я радовался этого знакомства. Оно раскрыло передо мной приманку дружбы, что в нем нет места ни для оговорок, ни для предубежденности.
Он носил широкий серый пиджак. Был высокого роста, стройный, подвижный, живой, вместе с тем чрезвычайно корректный. Он никогда не позволял себе ничего резкого или суетливого в своем поведении.
Он производил импозантное впечатление. Светлосерые наряды, серебристое, зачисане назад волосы, окрашенная сединой борода, немного длиннее, как ее носили конечно, придавало его облику оттенка гиератичного торжества. Была в нем возвышенный и ефектовна репрезентативность. Годы не заставили его обважниты, он не расплылся. Он сохранял подобранную юношескую легкость. Был, весь словно в полете.
Я знал: он писал стихи. Имел две-три изданы сборники стихов. Был поэт. Казалось, он стоял у самых истоков бытия. Питался с его побегов. Владел необщего способностью воспринимать жизнь в ее предчувствиях: мити, поэзии, музыке. Вечность раскрывалась для него в своих зародышах. Он узнавал вселенную в ритмах поэзии, красках музыки, образах мифа. Если бы я осмелился сказать о нем, что у него было нечто от поэта-музыки, согласно классической формуле, которую предложил Верлен: «Музыки, музыки прежде всего», то мне надо бы внести поправку: нечто от философа, который одновременно является поэт и музыка. Я знаю неточность сказанного. Назвав его поэтом, я вынужден взять свои слова обратно. Он был поэт, писал стихи, но это значило только одно: он был никто и ничто. Человек призвание, но не признание. Изначально 900 лет до революции 17 года он служил в земстве, Черниговской, Полтавской, подольском. Земство было обычный приют для подавляющего большинства украинских писателей того времени, которые не имели материальных средств окончить университет и не смогли переехать в Петербург, чтобы устроиться там на службе в Министерстве финансов или земледелия.
Работать статистиком в земстве это никакой рай, но и никакая каторга. Это был способ существовать. Все в те годы были уверены, что самое важное в мире это существовать: жениться, иметь или не иметь детей, есть ежедневно обед, пристьобуваты к рубашке воротничок и манжеты, платить банку взносы по построен домик, в субботу вечером поехать в «Английский сад» и выпить бутылку пива, на Новый Год завезти к губернатору и председателю Земской управы визитную карточку. Между тем он мог творить. Не было физической каторги, но было моральное: невозможность выявить, раскрыть себя, быть собой.
Сгоречью он признался мне:
- Я никогда в жизни не был собой!
Быть собой для него значило: наблюдать, как растет трава, как деревья одеваются зеленоватым дымом первого листья, как поет в поле телеграфный провод, как цветет весной сирень.Еще с детства он любил старые сады, холодный ветер, ночные тучи, полынный привкус одинокой тоски. Печаль сердца. Воздух, наполненный запаха старых книг и легкой копоти свечей. Степной синий простор. Сухой аромат трав на закинутому кладбище.
Его призвание было мечтать, голодать, молиться, стать святым. Но время, при котором ему довелось жить не придавал никакого значения подобным делам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62